Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова - Коллектив авторов

В двух последних строфах впервые отчетливо явлен мотив смерти, конечности всех и всего, сильных человеческих чувств и тех, кто их испытал. Место действия — кафе — теперь воспринимается как далеко не худший вариант посюстороннего мира. Происходит примирение с судьбой, принятие явленной герою возможности повременить, «передохнуть» перед окончательным уходом. Он согласен стать посетителем «Триеста», войти в кафе, смешаться с его завсегдатаями, затеряться, стать одним из них[6].

Интертекстуальные связи и зависимости

Амбивалентность текста CT убедительно подтверждается тем, что в нем присутствуют сразу два жанрово-тематических плана: философский, связанный с размышлениями о быстротечности и необратимости жизненного цикла, неизбежности смерти и необходимости достойного принятия конца; и любовный, обусловленный ностальгическими воспоминаниями об отсутствующей, но некогда (возможно, и сейчас) любимой женщине, представленной значимой для героя, соответствующей объекту любовных переживаний атрибутикой. Оба плана совмещены в том смысле, что и воспоминания, сопряженные для героя с радостями земной жизни, и его стоические размышления о неизбежности расставания, ухода, навеяны повторным посещением знакомого (знакового) места — сан-францисского кафе «Триест».

Отметим наличие ощутимой содержательно-смысловой (также и интонационной) переклички CT с произведениями, относимыми по меньшей мере к двум важным для Бродского поэтическим макроконтекстам. Первый манифестирован русской классической поэзией золотого и серебряного веков и представлен в одном случае пушкинским «…Вновь я посетил…» (октябрь 1835), а в другом мандельштамовским «Ленинградом» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», декабрь 1930)[7]. Авторство второго макроконтекста принадлежит самому Бродскому, причем речь здесь идет не об англоязычном его творчестве (среди английских, не имеющих соответствующих русских аналогов, стихотворений Бродского CT как текст-представитель серии «вновь я посетил», пожалуй, уникально), а как раз русскоязычном.

Назовем лишь несколько русских поэтических произведений Бродского, которые наиболее очевидно соотносятся с разбираемым текстом по содержащейся в них ключевой идее. Из стихов доэмигрантского периода это «Воротишься на родину. Ну что ж» (1961), «Элегия» («Подруга милая, кабак все тот же…», с посвящением М. Б., 1968). Из произведений, написанных уже в эмиграции, ближе всего к CT стоит «Элегия» 1986 г. с характерной первой строкой «Прошло что-то около года. Я вернулся на место битвы…»; ср. в связи с текстом CT в этом стихотворении образ щиколоток как атрибута возлюбленной и образ знамен (за которым скрыто постельное белье) как символа любовного романа-«войны» в следующем фрагменте: Теперь здесь торгуют останками твоих щиколоток, бронзой / загорелых доспехов, погасшей улыбкой, грозной / мыслью о свежих резервах, памятью об изменах, / оттиском многих тел на выстиранных знаменах. Существует и авторский английский вариант данного стихотворения — «Elegy: About a year has passed. I've returned to the place of battle…», 1985, помещенный в сборник To Urania вместе с CT. Обращает на себя внимание обратная датировка разноязычных версий этой «Элегии/Elegy»: если доверять проставленным под стихами датам, русскоязычная версия возникла уже после англоязычной, т. е. автоперевод производился Бродским с английского языка на русский, а не наоборот (ср. с другими разноязычными парами-вариантами его стихов).

Еще один текст — «Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…», 1989, где видим интонационно родственное CT описание интерьера кафе, но на этот раз еще и его посетителей (строка новое кодло болтает на прежней фене соотносится — с типической заменой знаков «плюс» на «минус» в оценке созерцаемого — с пушкинским «Здравствуй, племя / Младое, незнакомое! Не я / Увижу твой могучий поздний возраст…» из «…И вновь я посетил»), а также, с подобной же «опрокинутой» оценочной позицией говорящего субъекта, со словами Мандельштама «Петербург! У меня еще есть адреса, / По которым найду мертвецов голоса» («Ленинград»). С английским CT в «Пчелы не улетели…» Бродского очевидно корреспондирует и универсальный, «вечный» (ведущий свое начало от античной культуры) образ воды, ассоциируемый с возвращением героя или, точнее, неосуществимостью такого возвращения, равно как и невозможностью повторного обретения героем некогда пережитого положительного эмоционально-интеллектуального опыта («Тая в стакане, лед позволяет дважды / вступить в ту же самую воду, не утоляя жажды»[8]).

Подобно CT, оба упомянутых стихотворения, созданных Бродским в эмиграции («Прошло что-то около года…» и «Пчелы не улетели…»), вдохновлены эротическими переживаниями и отмечены любовной нотой. Оба снабжены посвящениями женщинам: в первом случае перед текстом проставлены инициалы А. А., во втором читателю представлено полное имя адресата — Сюзанна Мартин.

Наконец, третьим стихотворением, частично, хотя и достаточно отчетливо перекликающимся с CT, выступает поздний русский текст Бродского «Итака» («Воротиться сюда через двадцать лет…», 1993) с характерным отторжением увиденного, прежде всего «аборигенов», через чуждость, «чужесть» звучащей вокруг героя речи:

«И язык, на котором вокруг орут, / разбирать, похоже, напрасный труд» (ср. с иронично-снижающей, но ни в коем случае не пренебрежительной характеристикой завсегдатаев кафе в строфе 3 и особенно в строфе 1 °CT). «Итака», в отличие от «Прошло что-то около года…» и «Пчелы не улетели…», как и от CT, на статус любовно-лирического не претендует, что неожиданно сближает его с юношеским «Воротишься на родину» (ср. почти безупречно синонимичные первые строки этих двух вещей, написанных с интервалом в 32 года). Существенное отличие составляет то, что в «Итаке» есть упоминание некогда любимой женщины, поданное в грубовато-горьком, приземленном контексте, через аллюзивное привлечение образа Пенелопы — античного символа супружеской верности и постоянства: А одну, что тебя, говорят, ждала, / не найти нигде, ибо всем дала.

Список ассоциативно соотносимых с CT текстов будет неполным, если, с учетом тематической неоднозначности разбираемого стихотворения, не указать и на другие стихи поэта, в которых, в качестве декораций, как и в CT, использован антураж кафе. Это, к примеру, Science Fiction («Тыльная сторона светила не горячей…», 1970), где никак не представлена любовная компонента, но ярко и убедительно воплощена авторская философская рефлексия[9].

Уже из проведенного беглого сопоставительного анализа значимых текстов можно сделать первый, достаточно важный в рамках настоящей работы вывод. Стихотворение CT, интертекстуально поддержанное соответствующими пушкинскими и мандельштамовскими стихами, содержательно, интонационно и образно подготовленное устойчивым топосом возвращения героя, который возники закрепился в стихах поэта еще в российский период его творчества, становится для Бродского-эмигранта, Бродского-изгнанника своеобразной творческой вехой и, одновременно, пробным камнем, написанным сразу на неродном для него языке, по-английски. CT не имеет предшествующего русского прототипа или последующего аналога. Но опыт его создания представляется автору настолько положительным, непротиворечивым и продуктивным, что служит в итоге основой к написанию ряда произведений родственного типа, которые, взятые в общей своей совокупности, претендуют на статус сквозного тематического цикла (ср., например, с циклами рождественских стихов Бродского или с его любовной лирикой, объединенной посвящениями М. Б.).

Лексическая документализация текста

Первое, с чем сталкивается читатель при восприятии CT, — это указание автором на то конкретное, единственное на земном шаре место, в котором и вокруг которого разворачивается поэтическое повествование. В роли двух сильных позиций текста, его заглавия и его начала (первая строка), выступают слова-онимы. В заглавии это название кафе (Trieste) с последующим указанием его размещения — города (San Francisco) и пересекающихся друг с другом улиц — улицы (Vallejo) и бульвара (Grant). Известно, что одной из базовых функций онима, помимо номинативной и коммуникативной, выступает идентификационно-дифференцирующая, а среди его факультативных функций выделяются экспрессивная и поэтическая[10]. Авторское обозначение места действия в начале текста звучит многократно; его презентация настолько настойчива и категорична, что читатель вправе задаться вопросом: а существует ли вообще на карте мира такое место?

Вот информация, доступная сегодня в сети Интернет: «В Сан-Франциско, в кафе «Триест», вот уже почти полстолетия подают отменный «эспрессо» и исполняют превосходную музыку. Историческое местоположение кафе в районе Норт-Бич позволяет поэтам, писателям, композиторам, художникам наслаждаться самым замечательным кофе во всем Сан-Франциско»[11].