Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова - Коллектив авторов

Существенную лакуну, таким образом, составляет будущее, в отличие от двух других реальных времен не имеющее своего формально-грамматического воплощения на протяжении всего текста. Иными словами, будущее упомянуто, но не манифестировано. Создается впечатление, будто об этом — будущем — модусе ничего не известно ни автору, ни говорящему субъекту, ни тем более читателю. На будущее нет планов, в нем нет ожиданий, надежд. Жизнь героя обрывается hic et nunc — здесь и сейчас, и после настоящего момента уже ничего не произойдет. Но такой интерпретационный путь представляется нам заведомо неверным, а заявленное противоречие оказывается фактическим только на первый взгляд.

В поисках «недостающего» будущего времени — но теперь уже не грамматического, поскольку его в тексте, действительно, нет, а понятийного, возможно, отражающего время реальное еще точнее и тоньше — всмотримся в формальный облик и содержательное наполнение сказуемых двух заключительных строф стихотворения. В строфе 9 представлены два условных предложения, анафорически начинающихся одним и тем же союзом: if sins are forgiven и if souls break even (with flesh). Разумеется, восприниматься эти два действия или, точнее, события — прощение грехов и расставание душ с плотью — любым живущим могут только в рамках воображаемого грядущего. А в данном случае в высказываниях еще и звучит интонация надежды — чувства, или ощущения, онтологически связанного с парадигмой предстоящего, «вдвинутого» в эту парадигму, способного реализоваться только в ней.

Далее. Предложение this joint… must be enjoyed с составным глагольным сказуемым в Present Simple Passive, в котором использованы модальный глагол долженствования + инфинитив, благодаря семантическому диапазону модального must может указывать на действие, предполагаемое к совершению (должное быть совершенным) в будущем. Must, не обладая категориальным значением прошедшего времени, относит необходимость совершения действия, выраженного инфинитивом, к настоящему и/или будущему; в нашем случае must передает значение догадки или уверенности[17].

И последнее. Заключительный стих всей вещи where I was first to arrive, с формально-грамматической точки зрения являющий собою придаточную часть предложения в Past Simple, парадоксальным образом подразумевает действие, еще не совершенное героем. Через секунду-другую говорящий, в результате длительной, трудной рефлексии, окончательно примиряющей его с заведенным порядком вещей, положением дел «тут и там», должен переступить порог кафе и оказаться среди его посетителей. Но, возможно, этого и не произойдет: наверняка мы этого не знаем, поскольку такой шаг как совершенное действие только озвучивается, но сам он фактом действительности еще не стал.

Теперь выскажем второе итоговое соображение. Считаем, что прием документализации текста CT, которым автор пользуется в начале для передачи картины земного, вещественно-материального, посюстороннего плана-декорации всей вещи в ее дальнейшем развитии, на редкость удачно уравновешен метафизическим, т. е. ирреальным по сути, содержательно-образным наполнением конца этого текста. Такое художественное решение вносит в произведение вполне определенную логику и группирует его смыслы таким образом, что все они оказываются последовательно расположенными на единой, цельной, охватывающей и скрепляющей все повествование оси, к которой можно применить условно-образную формулу «отсюда — и в вечность».

Текст как проблема «обратного перевода»

CT было написано русским поэтом, но только по-английски. Уже одно это обстоятельство, составляющее к стихотворению достаточно нестандартный фактологический фон, способно стимулировать желание некоего третьего лица (помимо автора и целевого англоязычного читателя) произвести перенос CT в русскую языковую систему в благородном стремлении просветить и порадовать русскоязычных читателей и почитателей Бродского, а заодно и восполнить образовавшуюся лакуну в творческой деятельности автора. Естественно, сказанное будет оставаться справедливым (да и разумным) до тех пор, пока не будет учтена воля самого Бродского, которая в нашем случае, кажется, угадывается без особых усилий (см. конец статьи).

Среди тех, кому предстоит воспринимать любой художественный текст не только «для удовольствия» («чтение стихов как хобби» и т. д.), но и по возможности предельно глубоко вникая в его скрытые, затемненные или попросту не явленные смыслы, одно из первых мест занимает фигура переводчика. Статус переводчика уникален уже потому, что он — тот «активный» субъект, которому в целом ряде случаев предстоит быть первым, чрезвычайно внимательным, вдумчивым (уже хотя бы по причине собственной профессиональной заинтересованности) реципиентом иноязычного текста. Роль переводчика будет во многом решающей не только в формировании результата его усилий по межъязыковому перевоплощению текста, но и при последующем восприятии этого текста иным этносом — тем, который он сам представляет.

Переводческий опыт полезен и удобен еще и в том важном смысле, что в переводном тексте зафиксирована интерпретационная концепция его создателя, если рассматривать новый текст с позиций герменевтической модели перевода[18]. Значимость фигуры переводчика осознается в том, что он вправе претендовать, наряду с автором оригинала, на статус «второго творца» результирующего художественного высказывания[19].

Итак, приведем здесь текст, которым мы располагаем: это то же CT в переложении на русский язык Льва Долгопольского[20].

КАФЕ «ТРИЕСТ», САН-ФРАНЦИСКО

На этот угол Грант и Вальехоя вернулся, как будто эхо —к губам, которые сновапредпочтут поцелую слово.

Здесь ничто не меняют годы.Ни мебели, ни погоды.И, похоже, любой предметматереет, пока вас нет.

Я наблюдаю, застыв на месте,в туманных окнах — движенья, жесты,надутых барахтающихся лещейв теплом аквариуме. Но вообще,

река, к истоку текущая,делается слезой, а сущее —воспоминаньем; его жразве кончиком пальцев прижмешь,

как хвостик ящерки юркой,промелькнувшей в пустыне жаркой,чей обычный идефикс —обратить проезжего в сфинкс.

Твоя загадка, мой рыжик!Лиловая юбка, лодыжекхрупкость! Твой слух, на дивовоспринимающий «read» как «dear».

Под какою дымкою бледнойтрепещет теперь трехцветныйфлаг, на мачту поднятый снова,настоящего-будущего-былого?

К каким берегам по млечнойводе дрейфуешь беспечно,бусы сжав, чтоб, случись, с дарамигде-то встретиться с дикарями?

Коль грехи нам отпустят наши,коли души способны дажес плотью в вышних порвать — в сем месте(разумею: Cafe Trieste),

верно, также должна быть радость,словно встречи посмертной сладостьтам, где Петр на чай не берети где я побывал вперед.

Оговоримся: в наши задачи не входит подробный разбор переводческого результата с демонстрацией в нем более и менее удачных находок, остроумных или случайных переводческих решений.

Не предполагается скрупулезный поиск и подсчет эквивалентов, аналогов, соответствий. Не намерены мы давать и категоричную оценку этому переводу как факту, претендующему на собственное место в современной русской литературной традиции или, шире, культуре, что, казалось бы, неизбежно обусловлено актом творческого обращения к наследию фигуры такого масштаба, как Бродский. Постараемся включить в разбор разные особенности перевода, но основное внимание сосредоточим вокруг важнейшей черты нового текста: попробуем разобрать, какими языковыми средствами переводчик пользуется при передаче различных временных планов — настоящего, прошлого/прошедшего и будущего. Такая исследовательская позиция продиктована повышенной релевантностью концепта времени в английском тексте Бродского, что, надеемся, нам удалось показать выше. Говоря проще, проведем «работу над ошибками» и отметим наиболее грубые нарушения авторского замысла в переводе, если таковые обнаружатся.

Увы, в русском переводе смысловые сдвиги возникают в первой же строфе стихотворения: then Бродского заменено на семантически противоположное снова, да и преференции резко и радикально меняются: у Бродского губы некогда предпочитали поцелуй слову, в переводе — наоборот, слово поцелую, то есть отказывались от любви в ущерб… говорению.

Существенное отступление от оригинала наблюдается в том, что в английской версии грамматическое будущее не употреблено ни разу, а в переводе появляется тут же, в первой строфе (предпочтут). Объяснить такое принципиальное расхождение можно только одним: «удачной» рифмой к заключающему строфу фонетическому комплексу слово было снова, которое семантически и повлекло за собой необходимость употребления будущего времени в сказуемом.