Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…» - Екатерина Павлова

– Наверное, ссохлась от времени, – подумалось мне.

Подергала ее еще какое-то время, побила плечом и бросила это бесполезное занятие, посмотрела внимательно на дверь и подумала. – Почему, когда тебе говорят, что в какое-то место лучше не заходить, или с каким-то человеком лучше не иметь дела, ты начинаешь делать все с точностью до наоборот? Причем, это начинает тебя так интересовать и интриговать настолько, что нет сил сопротивляться. Хотя точно знаешь, если бы тебе не указали, ты бы не удостоил это ни вниманием, ни взглядом. Сказку о Синей Бороде читают всем девочкам, и ни одна из нас не следует вынесенному уроку в жизни.

Вздохнув, я стала спускаться вниз, и только подумала, что в такой темноте не долго и упасть, как нога подвернулась, и я сосчитала последние пять ступенек спиной. Локоть моментально заныл.

– В следующий раз непременно возьму фонарик или свечку, – тут же мелькнула мысль.

Что следующему разу быть, я не сомневалась. Меня заботило только одно, как открыть дверь? Я снова спустилась вниз, позавтракала и вышла на улицу, одевая солнечные очки.

3

Солнце уже пекло, хотя было всего десять. Шла я медленно. Леонардо ждал меня в своей мастерской только к полудню, спешить было не к кому. Мне требовалось пропитаться новыми впечатлениями, чтобы забыться, и я находила их в зданиях Венеции, в его воздухе, в атмосфере. Шла по улочкам, мимо церквей, смотрела на небо, светившееся насыщенной лазурью, позволяла солнцу согревать кожу, и уноситься всем плохим мыслям из головы. Вода в каналах поблескивала как богатая сеньора драгоценностями, играла маленькими волнами. Они подпрыгивали то в одном месте, то в другом. Все жило и дышало летом и светом, а главное, радостью. Я добрела до площади и присела на лавочку. А усевшись, задумалась. Смотрела на церковь Santa Maria dei Miracoli и вспоминала себя несколько лет назад. Я так же сидела внутри, и меня трясло мелкой дрожью от душевной и физической боли, которую мне безжалостно причинили. Как я ненавидела саму себя, за то, что со мной сделали, как тщетно пыталась тогда заставить себя не думать, не вспоминать, а слезы градом текли по щекам. Какой разбитой и униженной я тогда ощущала себя. Как заламывала холодные руки и сдерживалась, чтобы не разреветься белугой! Как сидела с красными от слез глазами, глядя на алтарь, и не было никакой возможности освободиться от черных мыслей. Мне тогда это место казалось склепом: разноцветный мрамор, придающий месту основательность, делающий интерьер похожим на драгоценную камею какой-нибудь красотки, мне казался слишком тяжеловесным, давящим, как гробовая плита, роскошно исполненный арковидный потолок не позволял увидеть ни лучика голубого неба и угнетал, словно над тобой висит пол, заставлял еще больше верить в то, что я в аду, и мне не выбраться. Свет, льющийся из окон, был неестественно ясен, даже пошловат, в моих глазах лицемерил, сообщая прихожанам, что на воле все будет прекрасно. Балясины около алтаря казались оградой могилы. Именно тогда я представила впервые сцену похорон. Своих. И не умерла, хотя столько раз могла бы. Тот, кто меня обижал и истязал, защищал ото всех. Причудливая прихоть судьбы: ты – игрушка в чужих руках, но другим тебя трогать нельзя. Интересно, он любит и ненавидит, что так сильно любит, или ненавидит и, как в насмешку, любит?

Молчание. Серая масса людей во всем темном, где каждый человек не отделим от другого, не индивидуален, ни примечателен, не останавливает на себе взгляд, а заставляет как бы проскальзывать по нему. От массы веет чем-то зловеще тоскливым, и заставляет отторгать это внутри. И очень много белых цветов, как будто в перевес серой массе, претендующих на внимание смотрящего мгновенно. Горят свечи, сутки на пролет, потрескивая, и перемешивают свой восковой запах с густым до приторности ароматом белых лилий. Подвядшие белые розы кричат о скорби, боли утраты счастья, об умирании жизни и девственной чистоты, увядания молодости и наивности. Хотя, кто бы это оценил? Только художник или режиссер.

– Простите, время не подскажете? – раздалось над моим ухом.

Передо мной стоял мужчина, очень пожилой, в легкой футболке-поло и белой фетровой шляпе.

– Половина двенадцатого.

– Благодарю, синьорина! – он приподнял шляпу и пошел дальше.

Мужчина отвлек меня от воспоминания, и я стала разглядывать окружающее пространство. Все казалось спокойным, невозмутимым, залитым утренним солнцем. «Умиротворение», так бы я назвала картину, если бы взялась писать. Даже сама церковь не внушала никаких грустных мыслей, выглядела приветливой и нарядной, как девочка в платье, с лентой в волосах, собирающаяся на воскресную мессу. Я еще раз все оглядела и встала. Как вдруг из окон одного дама послышался жуткий крик, мужской и женский голос раскатились по улицам. Перебранка была сильной и яростной, проистекала без всякого стеснения: прямо из открытых окон доносились ругательства, обвинения. И вскоре полетели вещи. Я замерла, охваченная любопытством.

Глаза наблюдали, что произойдет дальше. Крики немного поутихли, а потом из дома недалеко от места, где стояла я, выскочил мужчина. Мои глаза с любопытством следили за ним. Средних лет, среднего роста, ничем не примечательный мужчина засуетился возле выброшенных из окна вещей. Пухлые руки пытались поудобнее схватить их. Крикнув подруге еще пару ласковых, и подняв вещи, быстро заспешил вдоль домов и исчез в одной из улочек. Я стояла как вкопанная и не знала, что делать дальше. Эмоциональная сцена захватила целиком. Когда его спина совсем скрылась за углом переулка, я подождала еще пару минут, давая себе прийти в себя, и зашагала вдоль канала, к дому, который был затерян среди других прекрасных зданий Венеции.

Дверь открылась, на пороге стоял Леонардо.

– Здравствуйте, – улыбнулась я.

– Добрый день, – его улыбка была от уха до уха. – Прошу, проходи!

Я вошла в его квартиру, которая занимала третий, четвертый этаж и мансарду в престижном районе города. Мансарда была его мастерской, его святилищем и пещерой, где он колдовал днями и ночами. На нижних этажах все было как в обычной квартире: три гостиные с изящными креслами и диванами, столиками и консолями, заставленными всевозможными украшениями от серебряных подсвечников до маленьких фарфоровых фигурок и больших ваз с цветами и фруктами из муранского стекла, две спальни с ванными, роскошная столовая с овальными массивным дубовым столом и резными стульями, датированная шелковыми золотыми обоями и освещавшаяся огромной люстрой, похожей на корабль, кухня, обставленная обычной мебелью, не очень дорогой, но отражающей вкус и привычки живущего здесь человека. Кое-где попадались предметы декора и личные вещи. Словом, этот дом ничем от других не отличался. Все было убрано и дышало свежестью. Ванда явно была поборницей чистоты. В дверях кухни она и показалась. Я улыбнулась ей и поздоровалась, она кивнула мне в ответ.

– Я попросил Ванду приготовить нам обед, надеюсь, ты не откажешься?

– Почему бы нет. Но сначала давайте разберемся с картинами.

– Да конечно, пойдем!

Я проследовала за ним на мансарду, и здесь уж было на что посмотреть. Не знаю почему, но творческая обстановка всегда мне казалась необычайно красивой. Свет здесь не такой яркий, как в гостиной, ложился выборочно, им можно было играть, делая то ярче, то тусклее. Два небольших столика хранили на себе кучу красок, десятки кистей в стаканах, бумагу, свернутую в рулону и развернутую, смятую, порванную – на любой вкус. Несколько картин были прислонены к стене, некоторые были завешаны тряпками, с боку тоже приютился мольберт с занавешенной картиной, который интриговал смотрящего непонятно чем. Он стоял в самой темноте, и похоже, к нему никто не касался, а он от этого становился еще призывнее. Огромная полка во всю стену была завалена тоже всякой всячиной и множеством картин.

– Вот это и есть мои владения.

– Необычная обстановка, сразу рождает множество идей, – произнесла я, почувствовав, как по телу пробежал холодок, объяснить который было невозможно ничем.

– С недавних пор у меня только один источник вдохновения, – произнес художник, улыбнувшись плотоядно. На загорелом лице показалась такая белозубая и хищная улыбка, словно у ящера. Я подумала, неужели Леонардо да Винчи улыбнулся также, встретив свое совершенство? Леонардо как в подтверждение опять развел уголки рта в стороны и обнажил зубы.

– Дайте угадаю. Женщина?

Я повернулась к нему, улыбаясь, чтобы скрыть страх. Художник не сводил глаз с мольберта, завешанного тряпками.

– Да, и очень красивая, – его рот тихо вымолвил.

Я взглянула на мольберт, и тут же почувствовала остро разожженное фразой художника любопытство.

– Что на холсте изображено? Или Кто? Анна?