Сшитое сердце - Кароль Мартинез

шкатулке? – продолжал расспрашивать падре.

– Этого мы не знаем.

– Так что же, твоя мама не знает, что ищет так рьяно? Больно смотреть, как она целыми днями ворочает камни и скребет землю. У старухи все руки ободраны.

– Да, вот именно, она ищет нечто не известное ей и даже еще не существующее.

– Так что же, и пресловутой шкатулки, о которой она неотступно думает, тоже не существует?

– Шкатулка-то существует, но пока что она пуста. Ну, то есть, я так думаю.

– Ничего не понимаю, но ты сейчас же принесешь эту шкатулку и отдашь ее матери, пока она не умерла от изнеможения среди камней.

– Нет.

– Именем Бога велю тебе это сделать.

Фраскита поглядела на него и медленно покачала головой.

– Ты упряма, дочь моя. Разве ты не видишь, что опасность угрожает не только твоей матери? Я знаю здешних людей, нам не придется долго ждать, чтобы другая женщина принялась, в свой черед, рыть повсюду ямы, а потом мужчины перестанут называть твою маму la fada, полоумная, и придумают для нее какую-нибудь серьезную причину копать. Они решат, что она видела во сне клад или еще что-нибудь такое, и некому станет работать в оливковой роще, и лопаты будут перекапывать этот холм до тех пор, пока он не рассыплется.

– Ждать осталось уже недолго. Через двадцать дней мы сможем открыть шкатулку, и тогда мама успокоится.

– Да уже через неделю будет поздно! Люди с воображением выдумают какую-нибудь нелепицу, и через семь дней мы ничем не сможем помочь тем, кто займется этими беспредметными поисками. Берегись, Фраскита, ты слишком упряма!

И рассерженный священник вышел, больше ничего не сказав.

Он угадал – назавтра землю рыла не только мать Фраскиты. С каждым днем копающих становилось все больше, и сколько бы девочка ни твердила им всем, что в шкатулке, которую они ищут, ничего нет, ее не слышали. Лопаты вгрызались в твердую, насквозь промерзшую землю.

Напрасно Эредиа старался остановить толпу мужчин, женщин и детей, которые перерывали его владения в поисках предполагаемого сокровища. Его власть, как и власть его сыновей, была бессильна против этой мечты, бессильны оказались даже их собаки. Умы охватила лихорадка, а оливки гнили, потому что никто их не собирал.

Некоторые закопались так глубоко, что оказались в ловушке и провели не один день в яме, которую сами и вырыли, прежде чем их нашли и вызволили из каменной темницы.

Случались осыпи, драки, обморожения. Женщины и дети перетаскали тысячи корзин, наполненных землей, пылью и камнями.

После недели таких трудов шагу нельзя было ступить, без того чтобы не подвернуть ногу или не провалиться в яму. Однако никто ничего не нашел, кроме нескольких разбитых кувшинов, нескольких древних костей и великолепной бронзовой маски. Эта древняя маска изображала юношу пугающей красоты, его глаза были яростно искорежены. Античный шедевр был деревенским ни к чему, и его переплавили. Тот, кто его нашел, сделал из бронзы украшения для жены и дочери. Прекрасный юноша превратился в женские побрякушки.

Вот тогда люди начали задумываться, что же они так искали больше недели. И осознали, что понятия не имели об этом, и сказали, что у женщины, молча продолжавшей рыть землю тут и там, взгляд определенно странный.

Деревня постепенно образумилась и прислушалась к советам священника. И мужчины и женщины вернулись к работе, одна только мать Фраскиты продолжала упорствовать.

Наконец срок, назначенный голосом, подошел к концу.

Фраскита дождалась черной ночи, чтобы повести мать в белую, заиндевевшую рощу Эредиа.

Она без особого труда нашла двойную оливу. Земля была беспорядочно изрыта лопатами, и еще не засыпанные кратеры придавали пейзажу сходство с лунным.

Фраските не удалось разыскать отцовскую лопату, и она терпеливо копала камнем. Вскоре она добралась до крышки шкатулки и смогла высвободить ее из холодной земляной оболочки.

Мать широко улыбалась, она радовалась совсем по-детски, и ее окруженные морщинами глаза блестели, как два черных шарика.

– Открывай, открывай же!

Фраскита онемевшими пальцами приподняла крышку.

Шкатулка была заполнена катушками с нитками всех оттенков, сотни булавок были воткнуты в одну из тех подушечек, какие портнихи носят на запястье вместо украшений. Еще там были ножницы с тонкой резьбой в красном бархатном футляре, закрепленном на крышке узкими кожаными ремешками, простенький наперсток и аккуратно размещенные на широкой синей ленте иглы разных размеров.

– Всего лишь шкатулка для рукоделия, – прошептала мать. – Всего-навсего!

– Да ты посмотри, какие цвета! Каким блеклым кажется наш мир рядом с этими нитками! Все у нас запыленное, а краски выцвели от солнца. Какое чудо! Эти катушки сияют даже в полутьме! Наверное, есть где-то страны с чистыми красками, пестрые страны, такие же веселые, как то, что лежит в этой шкатулке.

– Я целыми днями рыла землю в поисках обычной шкатулки для рукоделия!

Мать стянула с головы шерстяную косынку, спутанные серебряные волосы рассыпались по темной шали. И тогда она рассмеялась открытым, освобождающим смехом, она смеялась долго и сияла в ночи, будто еще одна луна. Она смеялась, и дочь вторила ее смеху, и обе катались по земле, не боясь испортить одежду.

Наконец Франсиска поднялась и села рядом с оливой. Ее глаза утратили нездоровый блеск, зрачок уже не заполнял радужку, веки не трепетали, будто ноздри испуганного животного. Ее взгляд сделался спокойным, он больше не был замутнен вожделением. Фраскита узнала мягкий, приглушенный серый цвет материнских глаз и почувствовала, что та вновь стала свободной.

– Уже поздно. Пойдем домой.

Бабочка

И тогда для моей матери настало время цветных ниток.

Они ворвались в ее жизнь, и она увидела мир по-другому.

До того в ее повседневной жизни только и было цветного, что олеандр, страстоцвет, мякоть смоквы, апельсины и лимоны, охристая земля оливковой рощи, небесная синева, сумерки, орарь священника, платье Мадонны, картинки с изображениями святых, пыльная зелень местных деревьев и несколько неуловимых бабочек – вот и все, она подсчитала. А в этой шкатулке было так много катушек, так много оттенков, что казалось – не может для каждого найтись название. Многие цвета были ей совсем незнакомы – вот как у этой нитки, до того блестящей, будто свили волокна света. Она дивилась, как неуловимо синий переходит в зеленый, оранжевый – в красный, а розовый – в фиолетовый.

Синий-то, конечно, синий, но какой синий? Полуденная синева летнего неба, приглушенная синева того же неба несколько часов спустя, темная синева ночи, перед тем как она превратится в черноту, мягкая, выцветшая синева платья Мадонны и все эти незнакомые оттенки синего, каких не бывает на