Сшитое сердце - Кароль Мартинез

того, чтобы она смогла Ее созерцать.

За окном была непроглядная темень. Фраскита, опустив глаза, со страхом и нетерпением приблизилась к пьедесталу Мадонны, опустилась на колени и, не переставая молиться, медленно подняла голову к Ней.

И тут послышался мерный шаг носильщиков paso. Они спускались из верхней части деревни и собирались свернуть в улочку, огибавшую церковь справа.

Фраскита сбилась, опустила голову, ничего не успев увидеть, и снова сосредоточилась на молитве, чтобы ее поступок был как можно более чистым и прекрасным. Ничто не должно было испортить этот чудесный момент близости, она подготовилась, она тщательно отрепетировала движения у себя в комнате и каждый раз во время репетиции испытывала обморочный восторг, поднимая глаза на воображаемую Деву.

Но тут с левого бока церкви послышалось тяжелое дыхание – дыхание носильщиков Мужа Скорбей. Обе процессии должны были вот-вот сойтись на узкой тропинке, которая вилась до кладбища. Фраскита ждала их встречи. Все стихло, и в наступившей тишине кто-то проворчал:

– Христос отстает от расписания, он должен был раньше пройти позади церкви.

Луис тотчас откликнулся ему в тон:

– Ничего подобного, ты просил нас замедлить шаги на выходе с площади с источником, чтобы вы могли спокойно спуститься по ступенькам Сантисимы. Это вы пришли слишком рано. Вы, наверное, наспех преклоняли колени, раз уже оказались здесь.

– Ну давай, продолжай задирать нас, только, пожалуйста, держись подальше, потому что от тебя винищем несет! Вы небось снова напились, перед тем как тронуться в путь. Каждый год из-за вас репетиции разлаживаются. А теперь, когда мы сошлись лицом к лицу, Сын должен уступить дорогу Матери!

– Вот как? С чего бы это? Потому что так угодно господину башмачнику? Всем известно, что Сын прибывает на кладбище раньше Матери. Верно, парни?

– Так и двигались бы побыстрее! А теперь слишком поздно, они сошлись лицом к лицу, и Мадонна должна пройти!

Тон понемногу повышался, раздался еще один голос:

– И где же она, ваша Мадонна? Разуй глаза! Носилки у вас пустые, а раз Мадонны там нет, то пропустите крест! Ну-ка, уйдите уже с дороги! Нам есть чем заняться, а люди скоро из окон начнут выглядывать из-за вашей дурости.

– Мы чисты, Мадонна в наших сердцах.

– Ага, а крест у нас на плечах, так что дайте пройти!

– Если не отойдете, мы сами прорвемся!

Внезапно и крест, и paso полетели на землю, и Фраскита услышала, как мужчины дерутся.

Эта сцена повторялась каждый год, несмотря на все меры предосторожности, и братства так жестоко бились между собой накануне Страстной недели, что злые языки этим и объясняли, отчего ни один из кающихся грешников во время праздников не показывал лица и из-под ниспадавшей с paso ткани видны были лишь эспадрильи costaleros. И в самом деле, по традиции служители Мадонны, несущие свечи и книгу правил, скрывались под высокими остроконечными красными колпаками с отверстиями для глаз, а служители Христа носили черные капюшоны с длинными концами, опускавшимися за спиной на широкую белую тунику. С открытыми лицами выступали только сопровождавшие шествия музыканты с барабанами и духовыми инструментами и шесть прислужниц Мадонны, теперь одетые в черное, с высокими гребнями в волосах.

Фраскита, наморщив лоб, изо всех сил пыталась сосредоточиться, чтобы не слышать шума.

Драчуны наконец выдохлись и, еле волоча ноги, двинулись дальше каждый своим путем. Последние проклятия растворились в ночи, и снова воцарилось спокойствие.

И тогда, возобновив молитву, девочка подняла взгляд.

Тела не было! У Мадонны не было тела!

Пресвятая Дева лишена была плоти, только прекрасное белое лицо, а ниже под голубым платьем скрывалась пустая оболочка.

Плечи, торс, нижняя часть тела были всего-навсего грубым, убогим каркасом из деревяшек и железок.

Фраскита долго стояла перед неподвижным скелетом этой нелепой Мадонны, перед этим насаженным на штырь лицом, перед железным каркасом и белыми руками, соединенными с телом стальной проволокой.

Значит, вот какой секрет так тщательно охраняли шесть женщин – голубая Мадонна была всего лишь платьем и фарфоровой маской. Ее тайна сводилась к пустоте, к отсутствию – а все думали, будто от нагого тела девственницы, матери и святой исходит неодолимая сила. Для жителей Сантавелы голубая Мадонна была не просто изображением, эта Мадонна была плотью, спасенной от распада могуществом божественной и сыновней любви. Нетленное тело каждый год сходило с небесного престола ради того, чтобы воодушевить живых, чтобы им достало сил поклоняться безликому Отцу.

Сын таким могуществом не обладал – его тело из дерева, хлеба и вина претерпевало множество превращений и множество бед.

Но с тем, что у Мадонны не было даже сердца, что ей нечем было любить своих чад, Фраскита смириться не могла.

“Под ее одеждами цвета неба ничего нет. Христос – из хлеба, а Пресвятая Дева – железная!” – негодовала удрученная открытием девочка.

Запертая в церкви с нагой Девой Фраскита всю долгую бессонную ночь молилась, отгоняя сомнения, и обдумывала, как поступить с такой нелепостью. С первыми лучами солнца женщины открыли дверь, и девочка улизнула, никем не замеченная.

Она решила исправить ошибку, подарить Мадонне сердце.

Ей удалось выкроить из своего лоскута мешковины подушечку в форме сердца, после она, выбрав самые шелковистые нитки, мельчайшими стежками принялась за вышивку. Она долго заполняла фон ярко-красным, а потом вытатуировала иглой в центре этого кровавого сердца сияющий крест – той блестящей нитью, названия которой она не знала.

Она вышивала с молитвой до кануна вербного воскресенья, когда Пресвятая Дева должна была впервые в этом году показаться верующим, и снова провела ночь в запертой церкви.

Но на этот раз кое-кто увидел, как она вошла, и отметил, что она не вышла.

Падре улыбнулся, думая о любопытной девочке, пожелал ей, чтобы больше никто ее там не застал, и отправился на боковую, потому что неделя предстояла долгая.

Празднества вызывали у него двойственное чувство. Душа его радовалась, когда он видел все эти приготовления, ему нравились праздничный блеск, сияние свечей в ночи, барабаны на улицах, удвоенный пыл прихожан, расширенные глаза детей и молитвы, хором возносимые к небу. Нравилось даже слушать, как толпа восторженно кричит Деве “¡Guapa![2]¡guapa! ¡guapa!” Однако его пугали безрассудные обеты иных прихожан, ползущих на коленях по каменистым дорогам следом за скорбной процессией, он страдал, когда они бичевали себя до крови, полосуя нанесенные накануне раны. Гноящиеся спины и колени, пронзенные ладони и крики боли – все это казалось ему напрасным. Он опасался столкновений между братствами и охватывающей деревню истерии. Эти несколько дней тянулись для него дольше всех других дней в году. Еще больше, чем о душах, он пекся о