Полуночное сияние звезд - Лева Воробейчик

Но я не могу описывать все именно так, погружаясь на самое дно моих кошмаров, переживая заново свою тяжелую и невыносимую жизнь. Память моя (вот же злая штука!) не сохранила в голове ничего, кроме обрывков счастливых и не очень воспоминаний, но не более. Я не вспомню и половины всего того, что происходило с нами, но кое-какие урывки воспоминаний я донесу тебе сквозь туман нашего прошлого, договорились? Я запомнил так немного, так немного… Всего несколько дней, которые повлияли на все. Но дни эти, уверяю, – самое светлое, самое важное, что только было в моей опустевшей жизни. Я попытаюсь передать их со всей честностью, донеся их до глаз твоих со всей возможной четкостью, с какой проступают они на задворках моей памяти, ничего не утаив. Не гневайся, если что-то будет звучать не так, как звучало прежде – я все еще слишком молод, и фантазия моя может случайным образом подменять события, имена и лица, но не во вред тебе и истории нашей, дорогая моя Оливия. В этой части письма я, по возможности кратко, опишу все то, что творилось со мной в период 1937 – 1939 года, я расскажу все то, о чем не хотела слушать ты, снова появившись в моей жизни уже совсем другим человеком, и расскажу я именно так, как не смог бы передать в моей первой приветственной речи спустя несколько лет… Итак, дорогая моя, я начну. Я закончил повествование на том, что ты со своей семьей покинула «Перрен» в ночь с шестого на седьмое апреля. Итак, ты уехала, помнишь? И никогда потом не спрашивала, что было со мной. А в то утро я приплелся в номер таким, каким родители мои меня еще не видели. И дело было не в том, что ты уехала, пропала, как тогда я думал, насовсем (хотя и это тоже), а то – что ты так и не смогла сказать даже нескольких слов мне на прощание. Я не знал тогда еще, что на фабрике у твоего отца произошел несчастный случай, и ему, как управляющему и держателю акций, необходимо было вернутся в Берн, а потом и в Цюрих как можно скорее. Не знал я, что ты со своей матерью горячо протестовали против этого решения, но подчинились, скрепя свои сердца. Не знал я, что ты отпросилась у отца на прощание со мной, но так и не решилась разбудить меня, спящего, видевшие чудные сны у себя в номере в половину третьего ночи. Я… я не знал, что стояла ты около четверти часа перед дверью в наш с родителями номер, занеся руку для стука, со слезами, блестевшими на щеках твоих. Все это я узнал позже, но тогда это выглядело настоящим предательством. А потом ты уехала. А я – оставался в «Перрене» еще целых три дня, но свет в горах уже не был так ярок, воздух не был так свеж, а жизнь моя с того дня – не была уже так интересна и заполнена кем-то, как в новый, другой день моего рождения – шестого апреля. Нет, я так же ужинал с родителями и их новыми знакомыми, так же покорял крутые спуски и лихие повороты – но человеком прежним, пустым, ненужным и забытым, то есть тем, кем и приехал туда около недели назад. Потом был сбор вещей, памятный завтрак и фото на память на фоне огромного камина в гостевом зале. Я настоял на том, чтобы тот парень из персонала вернул мне фото, наше фото, служащее единственным напоминанием о реальности твоей, о том, что было в моей жизни нечто, что я буду вспоминать все последующие годы, засыпая ли в своей кровати после утомительной смене на текстильной фабрики Винтертура, умирая ли от холода в казарме, забитой приговоренными к смерти людьми, или же лежа, сгорая от лихорадки, в серой прокуренной квартирке на окраине Цюриха, вспоминая о тебе, представляя лицо твое перед своим мысленным взором. Ну а после были добродушные рукопожатия всем достойным людям, вышедшим провожать нас и вот стояли мы на перроне Церматта, ожидая поезда в Бирг, следующего прямиком до родного Винтертура. Поезд приехал тогда в срок. Мы вернулись домой отдохнувшими, но жизнь моя перестала быть тогда тем, чем стала на один день, изменивший, казалось, самую ее суть. Следующие несколько дней я провел в раскаленном аде. Постоянно думал тогда о тебе, перебирая в голове все сценарии и возможные варианты, почему ты так внезапно исчезла, не оставив никакого намека или даже самой банальнейшей записки. Может быть, в тот вечер ты нашла какого-то другого парня, которому был предложен такой же выбор как и мне, и вот, в тот же вечер, вы бежали под покровом ночи, смеясь под завывания холодного ветра, далеко и еще дальше, чтобы никто в целом свете не мог догнать вас, моя милая? А отец твой, узнав о твоем исчезновении, не остался кротко ожидать скупых крупиц каких-либо новостей – и вот уже он с женой своей, хрупкой женщиной, летел через ночь в нанятой напрокат машине по следу твоему, источая проклятия и угрозы снежной ночи? Тогда я думал так, Оливия – и не мог даже представить, что находился не так уж и далеко от разгадки. И то, что ты исчезла – было фактом настолько явным, что не подвергалось никаким совершенно сомнениям. От тебя не было ни писем, ни вестей. Ты не стала всемирно известной спортсменкой, отличницей, прославившей весь Берн, из под пальцев твоих не родилась необыкновенная симфония или же книга про отель «Перрен». Ты исчезла в суматохе дней, затерялась в расщелине ежедневных забот, и, казалось, была потеряна мною до конца века, до конца света, до конца… конца моей жизни, Оливия. За все годы эти я стал совершенно другим – ни следа не осталось от того юного паренька, рабочего, готового объять своими ладонями целый мир, потому что тебя не было рядом. Потому что не было тебя, да, тебя – той, которая помогла бы мне раскрыть весь свой богатый потенциал, которая бы принимала на веру все мои рассуждения и беспрекословно пошла бы со мной даже в распростертую бездну, Оливия! Но я не стал тем, перед которым открыт весь мир – и я расскажу тебе, почему. Я не обижусь, если ты зевнешь, и перелистнешь сразу несколько страниц, не интересуясь этим, правда. Но мне важно донести до тебя все. Вообще все, что случилось со мной, донести мои мысли и домыслы относительно тебя, рассказать, почему позже я делал тот или иной непростой выбор. И я начну, пока уверен, что ты все еще рядом со мной.

1937 год был годом спокойным… до какого-то момента. Швейцария в тот момент, как ты наверняка помнишь, занимала нейтралитет по отношению к Германии и ее насильственным методам. Более того, наше правительство в конце 30-х всегда открыто осуждало действия наших немецкоговорящих соседей, из чего вытекали следующие противоречия. Так называемая Духовная Оборона, держащая курс на сохранение наших многовековых традиций и ценностей, влияла в то время практически на все отрасли производства, в том числе и на текстиль. На какое-то время выпуск национальной одежды был увеличен вдвое, потому что спрос на нее внезапно возрос. А я… Что я? Мой отец получил повышение после еще двух или трех правительственных заказов, выполненных раньше срока. Для нашей семьи это сыграло решающую роль. Всего за один год мы из нижних слоев среднего класса уже стучались в класс повыше, ослепительно сияя улыбками на небосклоне правящих верхов. Конечно, все было не совсем так – отец получал уже достаточно, чтобы мы могли наконец вздохнуть с облегчением, и попробовать жить так, как мечтали всегда. Но это не было богатством, являясь лишь небольшрй прибавкой к нашим сбережениям. Мать настояла на том, чтобы я бросил свою работу. На мои попытки отговорить ее – отец не пришел мне тогда на помощь. Они совершенно точно решили, что мое образование стоит в десятки раз выше, чем любая прибавка к деньгам. Так я продолжил обучение после трех лет работы на заводе, дорогая моя. А в это время там, на горизонте, творилось что-то нехорошее. Все началось через пару недель после нашего приезда. Германский легион «Кондор» 26го апреля уничтожил испанский город Гернику в стране Басков. Это явилось отправной точкой долгого противостояния многих мировых держав. Испания в то время находилась в состоянии гражданской войны, но именно этот случай показал всему миру, что Германия настроена серьезно на показ своей силы. Тысячи мирных жителей, предметы культуры и искусства были попросту уничтожены в тот день. Я смутно помню, как после, в течение недели, в цехах только об этом и было слышно. С того времени обстановка только накалялась, дорогая моя. Я каждодневно слышал негатив, обращенный против Германии, каждый швейцарец, будь то рабочий или член Совета, негодовал при упоминании этой страны. Отец вынудил меня тогда вступить в небольшую коммерческую организацию, собранную под эгидой Духовной Обороны. Название я, если честно, не могу никак вспомнить, но и не нужно тебе этого, ведь так? Важно, что и там я, как ожидалось, не занял никакого важного положения, и лишь обязан был появляться и слушать, слушать, слушать… Про равноправие, терпимость, многопартийность, опять равноправие… Дорогая моя, я надеюсь, ты не входила в подобные организации? Я очень надеюсь, что нет. А потом были будни. Школа, успевшая испариться уже к тому времени из моей памяти и вечера и ночи, проведенные на заводе, перетекающие в новые дни. Долгие, черные, густые из-за дыма текстильной фабрики, дыма, которого я ненавидел, которым приходилось дышать, чуя его даже дома, засыпая… Я работал тогда подолгу, помногу, как в последний раз в своей жизни, Оливия. Не потому, что я нуждался в деньгах, которые мне, по сути, некуда было девать, о нет. Работая, я забывал о тебе. Мои руки дрожали от перенапряжения, но я таскал тяжелые тюки с нитями, весело перебрасывался фразами с коллегами, улыбался и пел, если пели вокруг. Я старался отгородиться от прошлого, забыть тот однодневный рай, в котором жил я, не тревожась и не боясь за свое будущее. Но знаешь, что было самое тяжелое? Когда, уставший и грязный, я возвращался после вечерней смены домой и без сил падал на кровать – не сон шел мне первым делом же в голову, не надвигающаяся новая война (а уже тогда, в 37ом, все ясно понимали, что она не за горами), о, поверь, там было кое-что, сильнее владеющее моим неокрепшим еще разумом. Ты была тем, что парило надо мной, укутывая и качая на руках, словно сонного младенца в пелене прозрачной неги и удовольствия, и только тогда я успокаивался и засыпал с твоим именем на устах и твоим образом сквозь закрытые глаза мои, преследующем меня наяву и во снах. Я тогда еще не понимал, что именно благодаря тебе я держался все это время. Потом, за эти годы случились многие события, изменившие привычный уклад этого мира: аншлюс Австрии, Мюнхенское соглашение, «Хрустальная ночь». В Германии к власти пришел Гитлер, произошел погром мелких еврейских лавок, тотальные беспорядки по всему миру происходили, не нарушая канонов истории – а я… я просто жил. После того разговора с родителями я отправился доучиваться в неплохую школу, где заново открыл для себя некоторые предметы, такие как математика и физика. Мне стукнуло 18 в январе, Оливия, и я… Я был уже почти взрослым. На лице моем начали появляться первые мужские признаки, я немного подрос за это время, а от тебя все так же не было вестей. И пусть изменения сейчас самого себя пугают, пусть война изменила меня, открыв худшие мои стороны, но… В глубине души я навсегда остался тем смущенным пареньком, в которого ты врезалась тогда на Маттерхорне. Да, я изменился внешне, мое лицо стало взрослее, но, Оливия… Я пишу и вспоминаю каждую ночь, которая была без присутствия твоего, когда звезды и лишь они могли понять меня. Почему? Потому что и они, словно старые влюбленные, разбрелись по небосклону на миллиарды километров, далеко друг от друга и еще дальше, такие яркие, свободные… Несчастные. Как и мы тогда, ты помнишь?