Полуночное сияние звезд - Лева Воробейчик

Иохим Бласс внимательно выслушал моего отца, склонив голову слегка набок, после чего сказал мягко, но уверенно, ставя точку в затянувшемся, по-видимому, споре:

– Вы забываете, Генри, что и Германия – европейская держава. Чуть больше двадцати лет назад она уже несла ощутимую угрозу и была в состоянии расколоть мир пополам. Сейчас она – еще страшнее с ее национал-социалистическими догматами, о которых вы, верно слышали. Вы воевали в мировой войне? Скажите, Генри, воевали? – Вопрос повис в заряженном спором воздухе, не вызывая никакого отклика со стороны отца. – Мне не довелось тогда воевать. Как вы знаете, мы, швейцарцы, войны не любим. Но мой отец был мобилизован прямо на границу, недалеко от Италии. В нескольких сотнях километров отсюда, на перевале Пассо Стельвио он и многие его приятели ощутили на себе всю тяжесть войны. О, конечно это была не война, так, маленькие стычки, не более. Но он видел смерть своих друзей. Слышал взрывы, переходящие от одной страны к другой, катящиеся по линии границы, словно снежный ком, который вы можете заметить, если слишком пристально засмотритесь на Маттерхорн. И, что самое ужасное, – Иохим понизил голос так, что мне пришлось податься вперед, чтобы не пропустить ни единого слова. – Что самое ужасное, что уехал он моим отцом. А через три месяца вернулся для меня уже совсем чужим человеком. Он был сломлен, разбит, уничтожен – называйте, как будет угодно. Только это не был мой отец. Вот что делает война с людьми, Генри. А вы утверждаете, что Америка – просто зазнавшаяся верхушка трусов и глупцов, потому что они не отправляли людей на смерть и безумие. Тишина воцарилась за нашим столом. Я, еще несколько минут назад бывший в состоянии задумчивости и одиночества, вырываюсь из него. Я слушал твоего отца, и мне стало страшно – потому что я представил все это, примерив на себя. Отец мой, бывший уверенным во всем на свете, за минуту узнал, что есть на свете то, чего он не мог еще знать, чего не мог он прочитать в газете или услышать от коллег и подчиненных. И, не желая продолжать спор, Иохим Бласс сказал последнюю серьезную фразу за тот вечер, Оливия:

– Если бы наше правительство сделало так, как Америка, – тихо произнес тогда он. – Быть может, мой отец до сих пор был бы жив, а не потерян навсегда на перевале Пассо Стельвио. – С этими словами он поднялся, отряхивая свой пиджак, и сказал, обращаясь ко всем. – Прошу меня извинить. Я скоро опять к вам присоединюсь. Он повернулся к нам спиной, и неторопливо отправился к концу зала. Его удаляющаяся фигура стала знаковой, тем, что вспоминаешь даже через десятки лет, когда рассказываешь кому-либо о непоколебимой силе характера. И пусть больше я никогда его не видел, пусть знакомство наше продлилось всего один вечер – я благодарен ему за то, что показал он мне, какого это – быть взрослым человеком.

Он практически прошел до конца зала, когда какая-то роскошная девушка окликнула его. Он стоял и разговаривал с ней, просто так, внезапно рассмеялся и указал пальцем на наш столик. Твоя мать, хрупкая тридцатипятилетняя женщина, встала с места, поправила прическу, и, обернувшись к нам, объявила:

– Генри, Маргарет, Кристофер – это моя Оливия. У меня перехватило дыхание – в первый, но далеко не единственный раз за тот удивительный вечер. Я пропал в синеве твоих красивых глаз, погиб на месте от красоты твоей, заставившей мужские сердца всего зала биться с разной частотой – быстрее или медленнее, а у некоторых, быть может, и остановившихся вовсе. Ты шла в своем алом платье, сверкая ярче блика солнца, что пробивается через сквозные тучи; ты ослепляла и делала с нашими взглядами то, чего не позволил себе бы даже самый сильный магнит в набитой железом комнате. Я потерял ощущение реальности, пока ты, моя прекрасная, делала шаг за шагом по направлению к нам, когда губы твои изогнулись в улыбке, и явление твое стало означать стократно больше для меня, чем явление самого первого Бога для сомневающихся в нем грешников. Ты села на свое место и с удивлением посмотрела на мое лицо, словно бы видя меня впервые. На губах твоих была легкая усмешка, удивительное сочетание нежности и радости, удивления и иронии, светского такта и природного обаяния. Твои глубокие и синие глаза призывали меня бросится к ногам твоим, поднимать тебя на руки и качать, осыпая руки твои поцелуями и крича, как сильно мне все это по душе. И глаза просили меня еще об одном. Утонуть в них, остаться навсегда, не делая робких попыток выбраться из-под власти чар, что ты выбрала себе в спутницы жизни. И я не мог ослушаться, понимаешь?

Ты отпила немного из фужера, что принес тебе официант. Я перевел на него тогда взгляд, и невольно напрягся – потому как он видел абсолютно то же, что и я. Душа моя в тот миг готова была рычать и плеваться желчью, но ты сказала ему несколько слов, и он поспешно удалился.

А следом ты сказала мне, заглядывая в душу:

– Привет еще раз, Кристофер.

А я, смутившись, ответил тебе, глядя прямо в глаза (на что, кстати, ушла вся моя непоколебимая воля):

– Привет еще раз, Оливия.

– Мама, мамочка, успела ли ты увидеть, какой великолепный спуск я провела? – спросила ты у своей матери, Кристины Бласс. Глаза твои горели синим пламенем, а на лице была улыбка, вмещавшая в себя фантастическую смесь радости, восторга и счастья. – Если честно, вначале я безумно боялась, но увидев, как какой-то парень, мой ровесник, прыгнул вниз, мои сомнения ушли, понимаешь? Кстати, это и был Кристофер, мама, – говорила ей ты, деликатно указывая на меня рукой и слегка подмигивая.

– Конечно, я все видела, – благосклонно отвечала твоя мать, с гордостью посмотрев на нас, хоть и недолго. Правда, тогда я заметил кое-что еще. Всего тень, малую тень неодобрения, промелькнувшую за мгновение. Но я быстро отогнал от себя это видение, когда она продолжила. – Послушай, Оливия, как ты видишь, мы разговариваем с родителями твоего нового друга, и, я уверена, что тебе будет в разы интереснее общаться сейчас с кем-то своего возраста, – многозначительно заключила она, делая легкий кивок в мою сторону. Мое сердце, казалось, хотело выпрыгнуть наружу, и остаться в поле зрения глаз твоих, трепыхаясь и обливаясь кровью, но я твердо решил не портить вечер подобным образом. Ты сидела вполоборота ко мне, держа в руке бокал с хорошим итальянским шампанским, спрашивая меня, как проходил вечер в компании наших родителей. На это я отшучивался, говоря, что сроду не бывал в таких местах и все здесь так отдалено от маленьких кафе Винтертура, где обычно я проводил свое время раньше, гораздо раньше, словно тысячу лет назад. Ты сидела вполоборота и, казалось, наслаждалась каждым мгновением – и я готов и сейчас поклясться, что тогда тебе было по-настоящему хорошо рядом… рядом со мной. В этот момент неожиданно возвратился Иохим Бласс, надев привычную маску для подобных в его кругах мероприятий. Лицо его было уже не тем, что прежде, и глаза горели каким-то новым блеском, говоря нам о том, что тема войны оставлена где-то на задворках его сознания и о том, что больше жарких споров этим вечером не предвидиться. Но первым делом он обратился к нам:

– Кристофер, Оливия, наконец-то вы нашли себе компанию по душе! Настоятельно рекомендую не слушать, а тем более не вступать в наши словесные перепалки! – Он улыбнулся, подмигнув тебе. – И еще, дорогая моя – аккуратнее с этим парнем! Он, как я слышал, не сегодня – завтра одолеет самого старика Маттерхорна, который высится над нашими головами! И столик взорвался тогда одобрительным смехом. Я, кажется, даже улыбался, даже, наверное, слишком сдержанно для той радушной атмосферы внезапного праздника. Твой отец сел за столик и обратился к жене и моим родителям, радостно жестикулируя, повысив голос:

– Итак, предлагаю тост! За Кристофера, покорителя гор, и за Оливию, покорительницу покорителей!

Опять смех. В этот раз шутка прозвучала в разы лучше и вот уже я присоединяюсь стуком своего фужера о фужеры семей наших, ловля на себе доброжелательные и немного хмельные взгляды, не выражающие ничего, кроме любви и ободрения, радости и веселья. Отбрасывая сомнения, я осушил свой бокал тогда до дна, когда ты повернулась ко мне, наклонившись так близко, что все другое перестает иметь значение, прошептав мне жарким дыханием своим в самое ухо:

– Давай сбежим куда-нибудь?!

Я растерялся, представив на секунду отцовский взор, запрещающий мне подобное, и потому я только и могу ответить:

– Н-но… Как же ужин и наши родители… -А, ерунда, – уже громче произнесла ты, поворачиваясь к своему отцу, отвлекая его, и прося о самом для меня сокровенном. – Папа, папочка, ты же не против, если мы с Кристофером не будем вам мешать и немного пройдемся? Иохим Бласс на секунду нахмурился, но потом лицо его разгладилось, и он благосклонно говорит не только нашему столику, но, казалось, и всему залу сразу: