Полуночное сияние звезд - Лева Воробейчик

– Н-но… Как же ужин и наши родители… -А, ерунда, – уже громче произнесла ты, поворачиваясь к своему отцу, отвлекая его, и прося о самом для меня сокровенном. – Папа, папочка, ты же не против, если мы с Кристофером не будем вам мешать и немного пройдемся? Иохим Бласс на секунду нахмурился, но потом лицо его разгладилось, и он благосклонно говорит не только нашему столику, но, казалось, и всему залу сразу:

– Отчего же нет, Оливия? Я думаю, что общество трезвого молодого человека повлияет на тебя лучше, чем наше. Я перевел свой взгляд на отца. Он кивнул мне и на секунду я заметил в его глазах что-то такое, чего не видел раньше. Гордость? Удовольствие? Любовь? Я не знаю. Но я видел, как судьба давала мне не просто шанс, она бросала меня прямо навстречу тому, что так сильно поменяет жизнь мою, Оливия. Она наталкивала мой парусник в океане жизни на тебя, мой сокровенный коралловый риф, о который мне придется разбиться, чтобы стать сильнее. Чтобы стать сильнее или сдаться, утонув вовек. Мы сбежали от них тотчас же – убегали к заветной цели нашего маленького путешествия – к балкону, выходящему на северную сторону «Перрена», открывающего вид на самое красивое (после тебя, конечно), что я видел до этой своей новой жизни – Маттерхорн. Балкон этот представлял собой длинную площадку под навесом и со стеклами, так что внезапное апрельское похолодание не было для нас помехой. Мы не были одни – ты же помнишь, что там были и другие, сбежавшие от родителей, жен и мужей, обретшие свое счастье в приятной полутьме, так, как обретали его в тот миг и мы – такие молодые и такие счастливые… Мы подошли к стеклу и засмотрелись на далекое сияние луны, сияющее словно огромноый прожектор, освещающее всю красоту природы, окружающую наш отель. Там были верхушки елок, покрытых бледным инеем, а внизу была деревня, от которой, как я знаю, и по сей день отходит поезд до Бирга, потом – до Цюриха, а уже потом – и до города, из которого я родом – до Винтертура

Вечер шел своим чередом, шампанское приятно шумело в голове, а ты была рядом, настоящая и теплая, и выпрямленные для ужина волосы твои так красиво лежали на плечах твоих, говоря мне о том, о чем не скажет ни один философ, и указывая на то, что богини – не вымысел, а правда. До этого момента мы болтали о всякой ерунде, но пришло время для… не знаю точно как сильно, но то, что ты тогда сказала, повлияло на все остальное, помнишь? Иногда, по ночам я слышу эти три слова, словно магическое заклинание, словно молитву на устах у Папы, обращающегося к толпе для обращения к вере или укрепления в ней. Я никогда не забуду эти слова, Оливия. Ты сказала тогда так робко и в то же время уверенно, так красиво и так банально, так сладко и так омерзительно сразу:

– Давай уедем, Кристофер.

«Давай уедем». Словно не было ничего в нашей жизни более важного и ценного, как наши жизни, сплетенные судьбой и удачей в тот счастливый день шестого апреля! Словно бы действие, предложенное тобой, было само собой разумеющимся, понятным и очевидным уже в первый день нашего знакомства. Ты стояла предо мной, заглядывая прямо мне в душу, своими глазами уговаривая на то, чего так хотел я, о чем мечтал я, не желая признаться себе в тот удивительно длинный вечер! Но осознание пришло позже – а тогда я ничего из этого не понял, и попросил тебя повторить, ты помнишь? А после ты посмотрела на меня своими синими, глубокими глазами и сказала то, чего больше мне не говорила ни одна женщина в целом мире:

– Давай – Тише. – уедем. Навсегда. Т-только ты и я, понимаешь? – в глазах твоих тогда заблестели слезы, которые ты смахнула быстрым движением руки. – Я..я не могу так больше. Отец, он… он занятой человек, с которым я не могу видеться так часто, как хотела бы и… Ты понимаешь, о чем я? Я молча качал головой вверх-вниз. Я не верил своим ушам – и совершенно ничего не понимал. Ты предлагала мне убежать. Куда, зачем и для чего? Мне хотелось перебить тебя, растормошить, взять за руки, накричав или успокоив, -тогда я и сам не понимал, чего же мне хотелось больше. Ты была моим идеалом, моей любовью, всей сущностью моего бытия в – но даже в таком слепом поклонении я смутно понимал, что с такими, как я, обычно не сбегают. По крайней мере в день знакомства.

– …Моя мать, она… ей все р-равно на меня, Кристофер. Мне так тяжело приходилось в последнее время, что я просто… я просто… -Послушай, Оливия, что ты такое говоришь? Мы едва знакомы, и я – не из тех людей, которые бросают… -Нет, нет, нет! – повысила голос ты, так что остальные две парочки удивленно посмотрели на нас. – Я не прошу бросать… ну, то есть прошу, но… Понимаешь, Кристофер, я одинока. Очень одинока. Я приезжаю сюда, на Церматт, с такими мыслями в голове, и тут внезапно врезаюсь в парня. Он… он хороший, добрый и вежливый, и я… я не знаю. Я в отчаянии, правда. Мои мысли очень сильно досаждают мне, и я готова хоть сейчас что-то с этим сделать, понимаешь? – с жаром прокричала ты мне это в лицо, надеясь услышать долгожданный ответ. Но мой ответ скорее разозлил тебя, чем утешил.

– Да, я понимаю. Но, Оливия… У тебя чудесная семья, вы, наверное, роскошно живете, хорошо питаетесь, и тебе нет смысла убегать из дома. Пожалуйста, не стоит говорить такое.

– Да как же ты не понимаешь? Сегодня, шестого апреля – редкий день, когда отец рядом с нами, и я могу побыть рядом с ним! Там, в Берне, он постоянно занят и мне приходится проводить свое время с этой ужасной женщиной, которая постоянно меня донимает! Я..н-не могу так больше, правда… – Тут ты сделала небольшую паузу, после которой понизила голос и продолжила. – Ты хороший парень, Кристофер. Я никогда еще не любила, но в такого, как ты – вполне смогла бы влюбиться навсегда. Не сейчас, но… со временем. Скажи мне еще раз, ты уедешь со мной или нет?

В моей голове творилось что-то невообразимое. Сначала я встретил девушку, в которую влюбился по уши, а потом… Потом она предложила мне то, чего не было даже в самых моих мечтах, она предложила уехать с ней куда-нибудь, бросив все только ради нее! Лишь я и она. Половина души моей, отвечающая за чувства, ответила бы да не раздумывая, после чего жизнь моя, возможно, навсегда изменилась бы, но рациональная половина, противница ее, взывала к здравому смыслу. И дело было вот в чем, Оливия: мне было семнадцать, тебе было не больше, у нас не было образования, денег, не было ничего, что могло бы спасти нас от голодной смерти. Даже если бы я сказал тебе «да», то все вокруг, лишь узнав об этом постыдном бегстве, отвернулись бы от нас в считанные мгновения. У нас могло быть только лишь одно – моя любовь и только (ведь твою пока я не брал в расчет). Но этим, как известно, нельзя быть сытым, или же обутым. Конечно, у меня имелась тогда рабочая специальность, но у нас не было жилья. Слишком многое было поставлено против нас, и столько же, если не больше, было поставлено на карту наших жизней. В моих мечтах перед нами лежал целый мир – и именно поэтому в тот вечер я ответил тебе отказом.

Дальше произошли три вещи, которые позже я слабо пытался связать воедино, хоть и старался, как мог. Из прекрасных глаз твоих брызнули слезы, и лицо твоя исказила гримаса. Ты в мгновение ока отвела руку куда-то в сторону и ударила с размаху меня по щеке – это второе событие. А после этого ты впервые поцеловала меня, моя Оливия.

Поцелуй тот до сих пор представляю я в своей повседневной жизни, иногда целуя свою жену. Не потому, что она – не тот человек, а потому, что именно тогда я узнал, что такое любить кого-либо. После тебя все последующие нежности были чем-то вроде жалких пародий и копий, встречающихся чаще, чем хотелось бы, и… Я не могу описать это, как бы ни старался.

Слова путаются под дрожащими руками, промахиваясь мимо кнопок печатной машинки. Мысли мои, прежде бывшие ясными и понятными, запутываются в причудливый узел, словно не желая открыть для тебя и всех тех, кто прочтет это письмо, всю красоту и волнение, связанное в тот день с этим главным, по-настоящему главным событием всей моей жизни. Я погиб в тот вечер и возродился вновь, восстал из смрада и пепла в объятиях твоих, и, поступью пророка зашагал по миру, готовый нести весть о тебе всему свету, моя Оливия.

– Спокойной ночи, Кристофер, – сдавленно сказала ты тогда мне на прощание, распустив руки у меня за шеей. На глазах твоих еще блестели слезы, а губы горели жарким пламенем.

Наутро я первым делом побежал стучаться в твой номер, чтобы потребовать объяснения того, что случилось с нами прошедшим вечером. В голове шумело, но я был по-настоящему счастлив

Девушка в бюро сообщило мне, что семейство Бласс в спешке покинуло «Перрен» глубокой ночью.

5. 1937 – 1939

Что такое это письмо? История нашей жизни, обращение к тебе ли, к потомкам или же случайным нашим знакомым – как знать? Я описываю в нем то, что могу и как могу, все то, что переживал я за годы общие и отдельные, все краски радостей моих и траурные полосы невзгод, прорядившие мою жизнь. Ты все еще читаешь мои откровения? Если да, то ты наверняка успела заметить, как подробно я описал наш первый день, такой важный и незаменимый для нас обоих.