Это было в Краснодоне - Ким Костенко

Майор Гендеман считал себя знатоком России. Когда‑то в университете по старым немецким учебникам он изучал историю русского государства, знакомился с русской литературой, неплохо владел языком. И хотя познания его были крайне скудными, майор при случае любил блеснуть ими перед своими подчиненными. Его любимой фразой было: «О, уж я‑то русских знаю!»

Мурлыча что‑то себе под нос, комендант не спеша достал из кармана роговой футляр, вынул очки, дохнул на стекла, тщательно протер их носовым платком. Строго размеренным движением руки подвинул к себе список, но вдруг, что‑то вспомнив, снова полез в карман, достал янтарный мундштук, долго чистил его проволочкой. Зонс почтительно раскрыл перед комендантом портсигар, поднес зажигалку.

Наконец майор принялся изучать список.

— Так, хорошо… Отлично, — сказал он, укладывая очки в футляр. — Вы славно поработали, Зонс. Надеюсь, теперь в нашем городе будет восстановлен настоящий порядок.

Он еще раз, уже без очков, пробежал глазами список и вдруг нахмурился,

— Хм, тридцать три человека… — пробормотал он. — Тридцать три — нехорошее число… Знаете, Зонс, у русских есть такая сказка… — И он прочитал на память по–русски:

Океан поднимет вой,

Хлынет на берег пустой,

И очутятся на бреге

Тридцать три богатыря…

Майор, прищурившись, посмотрел на Зонса:

— Как, Зонс, похожи эти тридцать три коммуниста на богатырей, а?

Зонс промолчал.

Комендант снова придвинул к себе список и, нацелившись, решительно черкнул в нем карандашом.

— Я суеверен… Отпустите эту Дымченко Марию, медицинского инспектора, пусть идет домой и благодарит бога и великую Германию за спасение.

Отпустив Зонса, майор несколько раз прошелся по кабинету, насвистывая, затем подошел к телефону.

— Соедините меня с полковником Ренатусом… Алло, господин полковник? Докладывает майор Гендеман. Согласно вашему указанию в городе проведена операция по изоляции опасных элементов. Нами арестованы тридцать два коммуниста. Все они сейчас находятся в камерах городской полиции и усиленно охраняются. Каковы дальнейшие распоряжения?.. Что? Одну минутку, господин полковник…

Пошарив рукой по столу, Гендеман придвинул список, быстро перечислил фамилии задержанных, — кратко охарактеризовав каждого. Затем, выслушав распоряжение полковника, положил трубку и нажал кнопку.

— Зонса и Соликовского ко мне! — коротко бросил он вошедшему адъютанту.

…В эту ночь в камерах никто не спал. Все напряженно прислушивались к тому, что происходило за тонкой деревянной перегородкой, отделявшей камеры от служебных помещений полиции. В коридоре гулко раздавались топанье ног, позвякивание оружия, отрывистые короткие команды. Гитлеровцы к чему‑то готовились… Но вот все стихло. Со скрипом распахнулась дверь. Пьяный, едва держащийся на ногах Соликовский вполголоса приказал:

— Выходи по одному. Без шума…

Их вывели в тесный, заваленный мусором, огороженный высоким забором двор, построили по четыре человека в ряд. Жандармы быстро и ловко связали всем руки. Высокий, в длинном, прорезиненном плаще немецкий офицер пересчитал арестованных, и колонна, окруженная плотной цепью жандармов и полицейских, медленно двинулась по ночному городу.

В первом ряду шел Андрей Валько, полуголый, в изодранной и почерневшей от запекшейся крови рубахе. Глубоко задумавшись, он шагал босыми ногами по осенним лужам, не чувствуя ни холода, ни пронизывающего ветра. Рядом с ним — председатель Краснодонского райпотребсоюза Петров, грузный, плотный мужчина. Он жадно подставлял свое страшно изувеченное лицо под косые струи дождя. Парторг двенадцатой шахты Семен Бесчастный волочил вывихнутую правую ногу. Каждый шаг причинял ему нестерпимую боль. Молоденький следователь райпрокуратуры Миронов шел, тесно прижавшись к плечу своего соседа — старого, седоусого шахтера Михайлюка…

Колонна шла к городскому парку, в глубине которого зияла огромная яма, наполовину осыпавшаяся, залитая водой. Местная команда МПВО рыла ее под бомбоубежище, но завершить работу не успела.

Здесь, у этой ямы, арестованных коммунистов поджидал майор Гендеман со взводом жандармов. Взобравшись на кучу бревен, лежавших поодаль, он напряженно всматривался в темноту широкой аллеи, время от времени посвечивая карманным фонарем. Жандармы, укрывшись от дождя под редкими деревьями, зябко поеживались от сырости и холода, разминали затекшие ноги, тихо переговаривались между собой.

Но вот вдали послышался неясный шум. Зачавкала под десятками ног грязь, донеслись отрывистые фразы конвоиров. Офицер в плаще подошел к Гендеману, вполголоса сказал ему что‑то.

— Все тридцать два? — спросил Гендеман.

Офицер утвердительно кивнул.

Молча орудуя прикладами, полицаи загнали коммунистов в яму, отошли в сторону.

Дождь внезапно прекратился. В крохотном просвете туч показался щербатый, омытый дождем месяц и, словно испугавшись того, что увидел, поспешно нырнул снова в темноту. Налетевший ветер запутался в верхушках деревьев, и они часто закивали голыми ветвями, будто прощаясь с обреченными на смерть людьми.

На миг наступила полная тишина. В этом напряженном гнетущем безмолвии громко и отчетливо прозвучал голос Андрея Валько:

— Знайте, проклятые: за каждую каплю нашей крови вы дорого заплатите! Наши все равно придут! Они отомстят за нас!

Гендеман приказал солдатам взять винтовки на изготовку. Коротко звякнули затворы. И вдруг Петр Зимин запел. Его молодой, звонкий голос звучал все громче и громче:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

>

Андрей Валько, выпрямившись, подхватил своим густым басом:

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

И вот уже все подхватили песню. Широкая, могучая, она прорвалась сквозь строй оцепеневших жандармов и понеслась далеко–далеко, над притихшим шахтерским городком, над набухшими осенней влагой полями, над темнеющими перелесками, над всем миром:

Это есть наш последний

И решительный бой,

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Гендеман выхватил из кобуры пистолет, неистово прокричал:

— Огонь!!!

Раздался залп. Медленно, будто кланяясь в пояс родной земле, согнулся Валько, вытянувшись неестественно прямо, рухнул навзничь Зимин, охнув, опустился на землю Петров… А песня все звучала — такая же величавая и грозная…

Гендеман что‑то сказал по–немецки, и жандармы, спрыгнув в яму, принялись колоть людей штыками, бить прикладами. Снова раздалась команда, и все ухватились за лопаты. Поспешно, сталкиваясь друг с другом в темноте, гитлеровцы засыпали яму. А из нее все еще доносились приглушенные стоны и тихо–тихо поднималась неумирающая песня. Казалось, сама земля шлет фашистам свое проклятье и грозно предрекает страшное возмездие за только что совершенное деяние:

Воспрянет род людской!..

***

Ни один мускул не дрогнул в лице следователя, когда он слушал признания палача, описывавшего страшную картину зверской расправы. И только в потемневших глазах его горел огонь… Он встал, несколько раз прошелся по кабинету, затем снова остановился возле Подтынного.

— Рассказывайте дальше…

— В начале октября, вскоре после расстрела советских граждан в парке, в городскую полицию съехались полицейские со всех участков, — продолжал Подтынный. — Нас выстроили и повели к зданию больницы, где размещалась жандармерия. Военный комендант Гендеман через переводчика объявил, что на полицию возлагаются новые задачи по поддержанию порядка в городе. Гендеман заявил, что мы должны помочь немецкому командованию отобрать у населения излишки продуктов питания, теплую одежду для немецких солдат, обеспечить рабочей силой германскую промышленность. После этого работы у нас прибавилось…

РАБОТЫ ПРИБАВИЛОСЬ

Город жил трудной, полной невзгод и лишений жизнью. Бездействовала водокачка. По утрам у колодцев, вырытых кое–где на окраинах, выстраивались длинные очереди молчаливых, укутанных в платки женщин. Не было электроэнергии — когда наступали сумерки, в окнах тускло светились чадящие керосиновые каганцы, они отбрасывали на улицу красноватый, тревожно мигающий свет. Два раза в неделю в ларьках выдавались хлебные пайки — двести граммов на человека землисто–черного, смешанного с соломой суррогата.

Весть о расстреле коммунистов в городском парке с быстротой молнии разнеслась по городу, и еще пустыннее стали улицы, еще тише стало в городе, еще суровее стали лица краснодонцев…

А в сером бараке после той памятной ночи словно прорвалось что‑то, каждый вечер из распахнутых настежь окон неслись пьяные выкрики, бесшабашные разгульные песни. Соликовский и Захаров не вылезали из ресторана. Полицаи сновали по городу в поисках самогона, пугая жителей внезапными ночными налетами, держали себя развязно и нагло.