Фауст: о возможном - Светлана Сбитнева

– Только дети могут быть счастливы по-настоящему. Не забывай, что внутри каждого из нас живет ребенок, который тоже время от времени требует своего.

Это монах подкрался, как всегда, незаметно. Катя не испугалась. Она уже успела привыкнуть к странным выходкам этого лесного дикаря.

– Интересная мысль. С чего ты это взял?

– А разве ты этого не почувствовала сейчас?

– Да, пожалуй, ты прав. Знаешь, а ведь тарзанка точь-в-точь такая же, как та, на которой я когда-то каталась.

– Неудивительно. Ты же ее помнишь. – Монах ласково посмотрел на Катю.

– Помню, – механически повторила Катя. – Но у меня такое чувство, что и этот лес я тоже помню. И твой голос, когда я только его услышала, показался мне знакомым, хотя я никогда раньше тебя не видела. Откуда же я это все помню?

– В человеке заключено множество миров. Порой, чтобы найти ответ, разобраться в сложностях, достаточно просто заглянуть в себя, поговорить с собой, вспомнить себя.

– Постой, это же моя мечта! – Странная догадка так удивила Катю, что она вскочила на ноги. – Конечно, это то озеро, на берегу которого я сидела часто перед сном. Засыпая, я представляла себе это место, где мне всегда было хорошо, здесь я отдыхала от реальной жизни, здесь… Эй, что с тобой?! – Катя бросилась к монаху, фигура которого вдруг начала расплываться в сумерках: он таял, превращался в туман. – Куда ты?! Постой! – Но монах уже почти исчез. Лишь невнятная тень еще висела в воздухе на том месте, где совсем недавно стоял монах. Вдруг очертания озера тоже стали блекнуть, лес стал терять краски. Все вокруг начало терять свои цвета и формы, превращаясь в пелену синевато-серого тумана. Катя почувствовала толчок, и земля ушла из-под ног. Еще толчок. Какой-то гул распространялся по пространству, заглушая собой все живые звуки. Гул становился громче, стал заметен ритм этого гула. Катя перестала осознавать, что происходит. Вспышка.

Книга 2

Я иду, делаю шаг, потом еще один и еще. Но мои ноги передвигаются, словно не касаясь земли, я не ощущаю ступнями земную твердь, и от этого мне начинает казаться, что я не иду, а парю по воздуху, по инерции совершая шагательные движения. Холодно. Очень холодно. Но я не ощущаю этого холода телом, я просто вижу этот холод в прозрачном недвижимом воздухе, вижу его отчетливо. Ветра нет. Желтые умирающие листья смиренно лежат на тротуарах, шуршат под моими ногами, словно каждый мой шаг на какое-то мгновение вновь возвращает их к жизни, чтобы дать им снова умереть, уже навсегда. Пахнет холодом. Это даже не запах. Это какая-то аморфная ассоциация, возникающая в этом состоянии какого-то сна, успокоения, безмятежности, тоски. Я прошел уже всю улицу. Теперь я поверну направо, в сторону моста. Я иду все так же спокойно и медленно, словно смакую свои неощутимые шаги. У меня есть время ими наслаждаться. У меня полно времени. Но вот у тех, к кому я иду, его уже не так много, и я могу опоздать… Я не заметил, как стало смеркаться, по обе стороны улицы зажглись фонари. Их неестественный бледный свет делает улицу какой-то призрачной, неживой. И даже прохожие в свете этих фонарей как-то блекнут, теряют свои жизненные черты, становясь похожими на механических кукол, заведенных невидимой рукой какого-то всесильного существа, наделенного живым разумом.

– Эй, осторожно! Смотри, куда прешь, олух! – это какой-то человек со смешной бородой «клинышком» крикнул мне, когда я переходил дорогу. Этот человек через 43 минуты переживет сердечный приступ.

Набережная пуста. Темная вода реки змеевидной лентой ползет вдоль каменных берегов, в которые она словно замурована неведомым силачом. Иду дальше. На одном участке этой черной зеркальной поверхности вижу отражение луны. Поднимаю глаза. Полнолуние. Луна улыбается мне, и я вижу ее улыбку, все еще вижу ее улыбку, хотя взрослые люди не должны видеть в нескольких затемнениях на лунной поверхности черты женского лица. Такое могут только дети, верящие в чудо мудрые дети. Я до сих пор вижу женское лицо небесного светила. И это лицо всегда мне улыбается. Вот и сейчас – Она улыбается мне спокойной всепрощающей улыбкой. Я улыбнулся ей в ответ…

Слышу отдаленные голоса. Голоса приближаются. Кто-то идет по набережной мне навстречу. В прозрачном воздухе хорошо видно все вдалеке. Это парень и девушка. Молодые, обоим не более 23 лет. Они держатся за руки и весело смеются. Они почти поравнялись со мной.

– Простите, не подскажете, который час? – Парень улыбнулся мне вежливой улыбкой, но, встретив мой взгляд, невольно отпрянул в сторону; на его лице отразился испуг. Я отрицательно качаю головой. Я не знаю, который час. И никогда не пытаюсь узнать. Мне это неважно. Для того, кто живет тысячи лет, времени не существует.

Холод становится виден все отчетливее. Частицы воздушной массы начинают леденеть, образуя туманную поволоку. Свет фонарей словно застывает вместе с воздухом, превращаясь в прозрачную разреженную ледяную глыбу. Ветра нет. Мне становится скучно. Смотрю на луну. Ее улыбка стала какой-то отрешенной, бессмысленной: земля заснула – и луне больше некому улыбаться. Я в каком-то городе, думаю, в Париже. Сейчас, должно быть, 19 век, примерно 1890 год. Это явно не центр города. Окраина. Передо мной серое каменное здание: два этажа и чердак. К воротам привязана лошадь. Лошадь при моем приближении начала нервничать – раздувает ноздри и роет землю передним копытом. Почему она меня боится? Она знает, почему.

Я прохожу по небольшому двору к входной двери. Дверь заперта изнутри на популярную английскую щеколду. Я протягиваю к двери руку, щеколда со скрипом отодвигается, освобождая засов, дверь плавно, словно нехотя, открывается. Я вхожу. Дверь в комнату с правой стороны приоткрыта. Сквозь небольшую щель я вижу девушку, дочь хозяйки. Она сидит у догорающего очага, у нее в руках пяльцы с работой – штопает рубашку отцу дровосеку.

Бедная девочка!

Дверь в следующую комнату тоже приоткрыта, но света там нет. Захожу. На кровати лежит юноша. Я знаю его. Это сын парижского банкира, молодой опрометчивый повеса. Этот юноша к своим 22 годам сделал несчастной не одну молодую невесту. Но есть на его совести и грех пострашнее. Амелия Виньон, некогда его служанка, погибла от руки этого молодого сластолюбца. Он задушил ее в порыве бешенства, когда она ответила отказом на его настойчивые ухаживания. Чудовище! Я подхожу к кровати. Юноша ничего не подозревает, его сон не тревожат дурные предчувствия. Его рот открыт, руки раскиданы по кровати, грудь плавно вздымается от каждого вздоха и плавно, размеренно опускается при выдохе. Я подношу ладонь к его горлу. Нет, я не буду его душить. Указательным и большим пальцами я надавливаю ему на шею, легко, едва-едва касаясь кожи. Размеренное сопение прекращается, дыхание становится прерывистым, тяжелым, частым. Ему снится, что его вешают. Он не понимает, что это сон. Он не может заставить себя проснуться и спастись. Голова юноши начинает метаться по подушке, он всхлипывает. Его ноги вздрагивают от судороги. Я не хочу, чтобы он умирал. Мне это не доставит никакого удовольствия. В соседней комнате девушка уронила кувшин на пол, грохот разбившейся глиняной посудины будит юношу. Он открывает глаза, садится на кровати, судорожно глотает ртом воздух, хватаясь за каждый глоток как чудесное спасительное средство. Его сердце бешено бьется. Я, находясь в другом конце комнаты, слышу стук его сердца, чувствую, как болезненно это сердце бьется о ребра. Юноша закашлялся. Отвратительная картина. Человек так ничтожен в борьбе со смертью, даже смешон в своем стремлении урвать у смерти еще несколько десятилетий, лет, хотя бы несколько минут столь дорогой ему жизни, даже если эта жизнь бессмысленная суета и не стоит даже мышиной жизни. Тебе повезло, живи.

Конец ознакомительного фрагмента.