Восход - Петр Замойский

В это время сошли с лесенки остальные артисты. С ними режиссер Беневольский, учитель гимназии. Он играл главную роль — странника Луку. «На дне» ставили не раз в нашем театре. Раньше я сам играл Асана.

— Здравствуйте, Петр Иванович, — подошел ко мне режиссер. — Что-то вы не являетесь на репетиции.

— У меня другие спектакли в селах, — сказал я, — да у вас тут и без меня дело обходится.

— Нет, не то. У вас и сам облик татарский.

— Только поэтому?

— И дикция выработалась. Вот на вашу роль пришлось взять Степу Кузнецова. Как будто и то, а больше не то.

Степа был братом Зои. Он подошел к нам и поздоровался. А Иван Павлович не зря сюда зашел. Я заметил Зою. Она стояла возле сцены вместе с новой библиотекаршей. Догадываюсь, что это Зоя рассказала Ивану Павловичу о Кларе.

— Барышни, сюда! — вдруг крикнул в их сторону Коля Боков. Затем подбежал к ним, взял за руки и, пятясь, потянул их к нам.

Они слегка упирались.

Мельком взглянул я на Ивана Павловича. Какое у него вдруг сделалось робкое, вернее — даже глупое лицо.

Коля, расшаркавшись, подвел Зою ко мне, а Клару к Ивану Павловичу. Зою я знал, и мы с ней поздоровались. Вдруг Коля закричал.

— Стоп! Стоп! Стоп! Все перепутал. Совсем наоборот.

Подведя ко мне Клару, он снова расшаркнулся и представил ее:

— Знакомьтесь. Это Клара, библиотекарша, а это…

— Ладно, ладно, — остановил я его, — сам как-нибудь сумею.

— Очень рада, — сказала Клара. — Вы совсем приехали? Я заходила к вам.

— Мне говорили.

Все двинулись между рядами к выходу. Коля подхватил под руку Дину, Иван Павлович — Зою. Предчека даже прислонился к ее плечу и что-то зашептал ей своим тихим голосом, а я шел рядом с новой библиотекаршей.

Какое-то чувство неловкости испытывал я, идя с ней. Надо о чем-то говорить, занимать ее. А что говорить и чем занимать? Сзади шли остальные артисты и артистки.

На улице, выйдя за ворота Нардома, остановились и начали прощаться. Почти все пошли в улицы, разойдясь в разные стороны, и остались только мы, три пары.

Вижу — Коля что-то нашептывает Ивану Павловичу. Уж я — то догадываюсь что. Ему хочется проводить Дину. Ну и пусть его.

Нам с Иваном Павловичем, уставшим днем за допросами, пора идти к себе.

— Петр, — подошел ко мне Иван Павлович, — Коля желает проводить свою барышню. Как ты?

— На здоровье. Пусть провожает свою, если она ему своя.

Помолчав, как бы смутившись, он почти виновато спросил:

— Может быть, и мы своих проводим?

— Это как так… своих?

— Да нет. Я хочу, — и он сказал совсем тихо, — Зою проводить. Тут недалеко. А ты?

— А что я? Домой пойду, вот что.

Тут подбежал Коля.

— Э-э-э, стоп! Не по-джентльменски. Тем более — нам почти всем по дороге. Стыдись, Петя, перед Кларой. Ведь ты ей вроде отца родного теперь, начальник!

Меня уже зло стало брать. Что же такое? Я стоял и молчал, как чужой среди них. И провожать ни к чему, и отказываться неудобно.

Подошла Клара. Слышу ее тихий голос:

— Проводите… если не трудно.

Дина тоже вступилась:

— Она ведь у нас гостит.

— Стало быть, вы приступили к работе? — спросил я по дороге, чтобы не молчать.

— Вот уже две недели. Сюда приехала к Дине погостить. Вместо себя сестру оставила.

— Хорошая у вас библиотека?

— Книг маловато.

— Добавим. Вы что, и сценой увлекаетесь?

— Очень. У нас в школе есть сцена. Папа сам ставит спектакли. Он учитель. Вы знаете его?

— Знаю, конечно, знаю учителя Одинокова. Бывал он в отделе народного образования. И у меня бывал. Я ему еще пьесы давал. Я ведь тоже увлекаюсь сценой.

— Мне об этом Дина говорила.

Некоторое время шли молча позади всех. Я смотрел, как лунный свет отражался в ее глазах. От нее пахло какими-то нежными духами, теплыми такими.

Глава 30

В зал Народного дома столько набилось народу, что некоторым пришлось стоять в проходах. Несмотря на открытые окна, за которыми тоже стояли люди, в зале было душно и дымно.

Шло совещание представителей комитетов бедноты волсоветов, сельисполкомов, уполномоченных продотрядов и всего актива нашего уезда.

На совещание прибыли представители губкома партии и губпродкома.

Председательствовал Шугаев, протокол вели Коля Боков и Сергей Гаврилов.

Рядом со мной по одну сторону сидел кузнец Илья, по другую — мордвин Михалкин. Дальше за этим же большим столом, покрытым красной материей, находились татарин Девлеткильдеев — заведующий национальным отделом при укоме, Сазанова — заведующая усобесом, Ведерников — заведующий упродкомом и Боярышев Иван Ермилович. На самом конце стола рядом с Филей восседал начальник милиции Жильцев.

Филя все-таки, поборов себя, сдружился для виду с Жильцевым. Время от времени они о чем-то перешептывались.

Утром Шугаев делал доклад о текущем моменте, а сейчас о продовольственном положении и работе комбедов докладывал уполномоченный губпродкома по нашему уезду Романовский. Все с интересом слушали его красноречивый доклад, кажется даже любовались тем, как Романовский то отступал в глубь сцены, то снова налетал с разбегу, будто прыгнуть собирался в вал.

На небольшом столике перед докладчиком лежала куча бумаг.

Это были сводки от комбедов, писанные на разной бумаге и разными почерками сорока двух волостных и двухсот двенадцати сельских секретарей.

— Вот кроет! — толкнул меня кузнец Илья.

— Да что он, чумовой? — спросил Михалкин. — Или недобитый буржуй?

— Разбирайся сам, — тихо ответил я.

Романовский приехал с явным убеждением, что перед ним вахлаки, тупое мужичье, что здесь глушь и темь.

Даже Шугаев, человек, видавший всяческих людей, и он в первое время заметно струхнул, потому что через каждую строку в мандате стояло слово «расстрел».

Затем Шугаев впал в недоумение. А когда на заседаниях уисполкома Романовский произносил пространные угрожающие речи, Степан Иванович совсем раскусил его. Да и мы немного распознали такого орла.

Словом, из губернии к нам прислали демагога неизвестной прослойки. И поэтому речь, которую он сейчас произносил и которую не перебивал Шугаев, несмотря даже на шум и выкрики в зале, была удивительна только для тех, кто впервые его слышит.

Романовский именовал себя «левым коммунистом» и яростно доказывал, что Брестский мир с немцами — это предательство, гибель России, что нужно с немцами воевать и воевать. Не был он согласен с Лениным и говорил, что революция недоделана, что конь революции остановлен на всем скаку и что надо крушить, давить, взрывать. Он считал, что установление трудовой дисциплины на фабриках и заводах и приглашение старых специалистов — это возврат к царским, старорежимным временам.

Крестьян он вообще не признавал. Это сырье для революции, и никаких прослоек в мужиках не было и нет. Все они серые, тупые, все ползучие навозные черви, жуки, тарантулы, лапотники.

Вот в этом духе он и делал сегодня доклад.

— Я, уполномоченный губпродкома, прибыл к вам не в бирюльки играть. Согласно врученному мне мандату, я, Романовский, по поручению губпродкомиссара Брюханова и по инструкции наркомпрода Цюрупы буду отдавать всех, кто не выполнит моих указаний, под суд военного трибунала. Вплоть до расстрела на месте в двадцать четыре часа…

Революция не может ждать. Враг наступает со всех сторон. Армии нужен хлеб, а он в деревнях. Какое мне, Романовскому, дело, где вы его возьмете! Вы там часть нужного хлеба разбазариваете среди так называемых бедняков. А у них свой хлеб. Самогон из него гонят. Надо выгрести все до зерна! Деревня исстари существует для города. Какие могут быть бедняки, середняки, кулаки, дураки! Чушь!..

Успевают ли Коля Боков и Гаврилов записывать эти бредни? Романовский, расхаживая по сцене, все говорил и говорил. То и дело отирал он свою бритую голову огромным клетчатым платком. Он даже помахивал им на свое раскрасневшееся лицо, и тогда доносился от него, как из парикмахерской, запах одеколона.

Иногда он в свою речь ловко вставлял революционные слова.

— Пролетарий голодает. Рабочему классу нечем питаться, люди мрут! А в деревне есть пшено, овес, просо, гречка, куры. Пусть деревня питается овсом! Революция требует жертв. Она ни с чем не считается. Буржуазия грозит задушить нашу революцию голодом. Не бывать этому! Мы, партия пролетариев, не пойдем на это. Мы не согласны на это. Чушь!..

Все до зерна сыпать на возы — и на станцию. Все на фронт и для фронта! Я, Романовский, отвечаю за каждый пуд хлеба, скрытого от Советской власти. В деревне есть коровы, они доят молоком. Я правильно говорю! Кто может возразить? Никто не может возразить. Никаких возражений я не принимаю. Чушь!..

Народ, который сначала волновался, потом возмущался, сейчас как-то держит себя странно. Уже нет ни возгласов, ни выкриков. Многие шепчутся между собою и поглядывают на Романовского с добродушной улыбкой. Кажется, скажи он хоть еще одно слово, и они взорвутся дружным хохотом. Я прошел за кулисы. Иван Павлович стоял там с Брындиным и еще с кем-то.