Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

стеклом. Открыв дверь, я сначала опешила и не сразу собралась с мыслями; там стояли Олив, М. Хезелтайн и Герберт Фишер[924]. Хезелтайны удалились, а Герберт остался и вошел, как они заранее договорились. Нервничала я, или была польщена, или чувствовала что-то еще, кроме интереса и желания выведать у него новости? Не думаю, что я испытывала хоть малейшее волнение. Герберт потерял свой худощавый интеллигентный вид: его впалые щеки налились, а голубые глаза, как это обычно случается с возрастом, приобрели бледно-морозный оттенок; все его манеры были очень спокойными и простыми, а когда он молчал, то скорее казался печальным и подавленным. Возможно, это следствие большого количества смертей в их семье[925], но я не могу отделаться от мысли, что лондонская жизнь лишила его желания постоянно рассказывать студентам умные вещи. Как бы то ни было, мы общались легко и свободно.

«Сегодня мы выиграли войну, — сразу же заявил Герберт. — Утром я видел Милнера[926], и он сказал, что к Рождеству у нас будет мир. Немцы поняли, что отступление неизбежно. Генеральный штаб столкнулся с этим фактом, принятие которого, как мне кажется, стоило им немалого мужества. Разумеется, мы не примем их нынешние условия. Ведь тогда они останутся величайшей военной державой Европы и могут начать все заново лет через десять. Однако все зависит от французов. Ллойд Джордж едет в Париж в понедельник, но они уже требуют вывода войск из Эльзас-Лотарингии[927] в качестве гарантий. Вероятно, мы потребуем разоружения определенных полков. Но победа за нами».

Затем он рассказал мне, как именно одержана победа, которая, по его словам, была завоевана тем, что мы пошли на огромный риск где-то в июле, оставив английский фронт без резервов, и вывели армию, дабы подкрепить контратаку Фоша[928], рассчитанную с французской точностью за 10 минут до нападения Германии. Если бы план провалился, то между немцами и портами Ла-Манша не оказалось бы препятствий[929]. Теперь появились отличные перспективы полного разгрома немецкой армии. Фош говорит: «Моя битва еще впереди». Несмотря на крайнюю мстительность и нашей и французской прессы, Герберт считает, что мы собираемся отнять у Фоша его сражение отчасти потому, что немцы примут любые условия, дабы избежать этого. «Ллойд Джордж снова и снова повторял мне, что собирается проявить к немцам великодушие. „Мы хотим сильную Германию“, — говорит он. Кайзер, вероятно, уйдет. О, поначалу я был большим поклонником немцев. Я учился в Германии, и у меня там много друзей, но я потерял веру в них. Животное начало в немцах гораздо сильнее, чем в нас. Их учили жестокости. Но это не окупилось. Они заплатят за все преступления. Никто не хочет еще одной войны. Мы же не хотим, чтобы через 10 лет они имели возможность стереть Лондон с лица земли своими аэропланами. Убийство немца в битве на Сомме[930] обходилось нам примерно в £1000, а сейчас — £3000. При этом доля мужчин, которые не были ранены и даже не видели ужасов войны, очень велика. Сили[931] сказал мне на днях, что он разговаривал с тысячами солдат; все они хотят и дальше жить в военных условиях, только „без этих чертовых снарядов“. Их возвращение домой сулит неприятности. Они сочтут свою прежнюю жизнь слишком скучной. Конечно, я бы хотел учить их, но это будет еще очень нескоро — возможно, не при мне. Сначала я хочу реформировать университеты, а там посмотрим. Я не могу оставаться в парламенте без должности. Весьма вероятно, что я вернусь в Оксфорд преподавать».

Так мы и общались — совсем не как в романах миссис Хамфри Уорд. Я пыталась думать экстраординарно, но это оказалось трудно — я имею в виду, общаться с тем, кто бывал в самом центре, в маленькой комнате на Даунинг-стрит[932], куда, как он сказал, радиосообщения мчатся со всего света со скоростью миллион миль в минуту, где вам постоянно приходится принимать решения огромной сложности и важности, а судьба армий так или иначе зависит от нескольких пожилых джентльменов. Герберт считает, что в кабинете министров сидят два-три гения (Ллойд Джордж, Бальфур[933] и, вероятно, Уинстон Черчилль[934] — они якобы все видят иначе) и куча посредственных личностей. Полагаю, основные качества Герберта — это уравновешенность, дальновидность и культура. Значимость, похоже, сглаживает внешнюю эксцентричность, придает людям видимость простоты; они очень вежливы, но почему-то более не спонтанны, словно старые семейные дворецкие. Однако это стало гораздо заметнее, когда пришел Л. Наедине со мной Герберт был очень дружелюбен, спокоен и не выставлял напоказ чувство собственной важности.

18 октября, пятница.

Конечно, совершенно очевидно, что по какой-то причине, возможно, не к моей чести будет сказано, Герберт Фишер, я считаю, заслуживает гораздо больше слов, чем Кэ Кокс или Саксон, которые обедали здесь с тех пор. По моей теории разум человека почему-то всегда стремится к тому, что считает сутью вещей: иногда ее называют реальностью, иногда истиной или жизнью, — не знаю, как бы назвала ее я, но отчетливо представляю себе это собственностью, которая скорее в руках Г. Ф., чем у других людей. Сейчас он заставляет всю деятельность остального мира выглядеть ответвлениями, исходящими от него. Но это грубое утверждение…

Как бы то ни было, старушка Кэ не в центре паутины. Она пришла одна, так как Уилл повредил колено, и, поскольку он не явился во плоти, о духе его мы тоже ничего не знаем. Кэ казалась прежней, разве что немного дерзкой в разговорах про Уилла, но, я думаю, чувствует она себя счастливей, чем раньше. Бедное маленькое, нежное, слабое создание было названо диким и странным, а в доказательство привели его отказ от наследства и поездки в Баллиол. Сама же я не доверяю молодым людям, которые постоянно возвращаются на холмы Уилтшира[935], рисуют только небо и больше всего на свете мечтают летать. Впрочем, я сужу лишь по своему давнему впечатлению об Уилле времен жизни на Фитцрой-сквер. Саксон, полагаю, нашел полное утешение в миссис Стэгг[936] и новом комплекте золотых зубов. Мы никогда не видели его столь жизнерадостным, бойким и общительным. Он уже говорит о своей следующей поездке в Байройт. Он не вязал ползунки для ребенка Барбары и только при упоминании Ника проявил легкую неприязнь. Я пишу второпях, не рассказывая толком ни о музее Альберта[937], ни о нашем подвешенном состоянии из-за того, что одна газета назвала «пропастью мира», поскольку мне надо немного