Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

Леонард выступил с речью об Австро-Венгрии. Как обычно, я нахожу его не только очень ясно мыслящим, но и достаточно страстным, чтобы оставаться интересным. Публика в «1917», как всегда, казалось, состояла из диковинных личностей, чьи отклонения и особенности загнали их на задворки жизни, где они живут в безызвестности и полумраке, выползая из своих нор только для того, чтобы отпускать колкости в адрес холеных горожан. Не будь он так уродлив, этот колоритный образ стоило бы описать. Или мое тело попросту возмущается чрезмерной нагрузкой на мозг?

28 октября, понедельник.

Л. обнаружил Литтона с распухшим пальцем и несколькими пятнами на руке, сидевшим у камина и двигавшимся только тогда, когда он, обернутый шелковой скатертью, как и его палец — шелковым платком, жаловался на холод, описывал ночные мучения и боль, похожую на зубную, которая охватывала его и перерастала в лихорадочную агонию, а снять ее удавалось лишь морфием. Это продолжается уже месяц, и Кэррингтон, естественно, в полном недоумении. Стрэйчи не переносят никакую боль, но, даже делая скидку на все преувеличения и ужас этого горемыки, я полагаю, он хлебнул немало страданий, а доктор предупредил Кэррингтон лично, что опоясывающий лишай[960] может не проходить месяцами. Тем не менее Литтон, вероятно, через пару дней переедет к Мэри Хатчинсон, избегая Лондон из-за гриппа[961]. (Мы, кстати, находимся в самом разгаре эпидемии, не имеющей аналогов со времен «Черной смерти[962]», согласно «Times», авторы которой, по-видимому, до дрожи боятся, что лорд Нортклифф заболеет и ускорит тем самым наступление мира.) Но я далека от мира и покоя. Две недели назад весь Блумсбери шумел о моих преступлениях; М. Х. перевозили на такси в обморочном состоянии, а Литтона призывали прийти ей на помощь; Дункан, Клайв и Ванесса пребывали в агонии и отчаянии. Странно, что меня не обвинили и в этом; согласно моей теории, Клайв вдохновил Ванессу на письмо в качестве превентивной меры против дальнейших неосторожностей, строго запретив упоминать его имя. Я успокаивала себя осуждением шпионства, и теперь нет сил даже на раздражение. Думаю, все это происходит из-за того, что люди, подобные М. Х., неблагоразумно занимают места, на которые они совершенно не подходят, и, вечно вздрагивая и стесняясь потом, приносят всем дискомфорт. Я заявляю о своем намерении держаться отныне подальше от этого круга, и, пока я пишу, почтальон принес письмо от Элиота[963] с просьбой приехать и увидеться с нами.

К моему великому удивлению, голос на том конце провода принадлежал леди Мэри Мюррей[964], пригласившей нас вчера на обед. Вместо этого мы согласились на чай и отправились в «More’s Gardens», многоквартирный дом на набережной, где после звонков и стуков в дверь на протяжении некоторого времени нам открыла сама леди Мюррей. Л. счел ее не вполне опрятной, но радушной хозяйкой. Там был Фишер Уильямс[965] c женой. Чаепитие — наименее естественное мероприятие, вызывающее, как мне кажется, максимальный дискомфорт. К тому же, у Уильямсов на двоих был примерно мозг одного кролика средних размеров. И все-таки меня скорее тяготила респектабельность, а не отсутствие интеллекта. Осенью бывают такие пасмурные туманные дни, напоминающие мне атмосферу у Мюрреев. Чистоплотность Гилберта поразительна — вероятно, каждое утро его натирает пемзой выдающаяся сиделка; он такой сдержанный, чувствительный, с низким голосом и безупречным вкусом, что трудно понять, как у него хватило смелости завести детей. Она — хрупкая пожилая дама, очень нервная, немного не в себе и очень похожая на аристократку своими щегольскими манерами, добродушная, суетливая, но также утонченная. О да, какие они все утонченные! Я сидела и разговаривала с Гилбертом сначала о нашей любви к сладостям, затем о страсти греков к вину, потом о его положении в правительстве. По его словам, он отказался от многих почестей, но получил выговор за то, что отправил в Америку свою рецензию на книгу об Иове[966]. Злорадно прозвучит, но я чувствовала, что он остался простым, несмотря на годы поклонения и преклонения, и что уместно сказать: «Как удивительно прост наш дорогой Гилберт Мюррей!». Однако он чрезмерно любезен. Пришли Тойнби. Мы долго трещали с Арнольдом о его должности, образовании и прочем; думаю, он меня боится или, возможно, я просто не привыкла к оксфордским манерам. Его учтивость и вежливость кажутся странными. Арнольд настолько близорук, что у него болезненно красные глаза, будто он школьник, чьи усерднейшие труды вознесли его до текущего положения. Меня всегда удивляет, насколько он при этом благонамерен и даже откровенен.

Вернувшись домой, я застала Фреду Мейджор, которая, оказывается, застряла на станции, поэтому Л. пришлось ее забирать. Герберт вернулся после рабочего дня; он уехал аж в 6 утра и успел с Ф. на последний поезд до Стейнса. Фреда — всего лишь игрушечная собачка в теле человека, но сохранившая милые, простецкие и довольно раздражающие черты своей собачьей сущности. Она побудила Герберта свободней и с большим энтузиазмом, чем обычно, рассуждать о забастовке полисменов[967] и автомобилях Форда[968].

30 октября, среда.

Только что вернулась с прогулки по парку в этот невероятно прекрасный осенний день. У разных домов растут оранжевые ягоды, а буковые деревья настолько яркие, что после них все кажется бледным. (Как же мне не нравится писать сразу после чтения книг миссис Хамфри Уорд! Она столь же опасна для душевного здоровья, как и грипп для тела.) Мы с Л. говорили о мире, о колбасе, что наводнит прилавки, о том, как посыплется золото, а люди вскоре забудут о войне, и плоды нашей победы будут пылиться, подобно украшениям в стеклянных витринах чьих-то гостиных. Как часто добрые люди Ричмонда будут радоваться мысли о свободе, завоеванной для добрых жителей Потсдама[969]? Однако я верю, что мы проявим большее высокомерие в отношении собственных достоинств. В «Times» до сих пор пишут о возможности продолжения войны на территории Германии, чтобы и там вбить в немецких крестьян уважение к свободе. Думаю, отстраненность среднего человека от подобных чувств — единственная гарантия того, что у нас все наладится.

Вчерашний день мы провели в Лондоне, а закончился он для меня беседой с Кэ Кокс и Джеймсом в Клубе, который сейчас, по-видимому, возвращается к жизни. Из-за болезни Уилла Форстера Кэ перестала быть бюрократом, отбросила власть, как каштан свою кожуру, и осталась нетронутой внутри. Джеймс вернулся из Корнуолла, где он переболел гриппом. Аликс тоже вернулась, без гриппа и готовая, полагаю, начать осеннюю кампанию, в которой Оливер