Ельцин - Тимоти Колтон

Во время пребывания Ельцина в оппозиции его представления о реформах были смутными и имели второстепенное значение на фоне дуэли с Горбачевым. Мертворожденная программа «Пятьсот дней» заставила его задуматься о реальных показателях. Оказывается, Ельцин не прочел и страницы из двухтомного труда, который Григорий Явлинский положил ему на стол. Он сосредоточился на том, что имело значение для политики, — броское название и четкие сроки[810]. Закон «О собственности в РСФСР», принятый под руководством Ельцина в январе 1991 года, после того, как Горбачев отверг «Пятьсот дней», законодательно закрепил право на частную собственность и вызвал нападки коммунистов старой закалки. «Для него закон… имел больше политическое, нежели экономическое значение. И он достиг своей цели»[811].

В предложении Ельцина передать основную долю государственной власти от СССР России и ее регионам присутствовали проблески мышления в духе свободного предпринимательства. Он заявил, что это высвободит энергию общества, прежде подавлявшуюся тяжелой рукой Центра. Во время поездки по стране в августе 1990 года Ельцин отклонял требования указаний и дотаций от центра. Прелесть разукрупнения заключалась в том, что местные руководители и граждане становились заинтересованы в принятии самостоятельных решений. В северном шахтерском городе Воркуте, возникшем в 1930-х годах на базе одного из трудовых лагерей ГУЛАГа, Ельцин спросил шахтеров, как они справятся с «полной независимостью». Некоторые задали вопрос о субсидиях и гарантиях поставок и последующей реализации угля. «Ельцин резко оборвал их: „Нет, все будет не так. Независимость — это нечто совершенно другое. Вы будете владеть продуктом, который вы произведете, и вы будете сами решать, кому и по какой цене его продавать. Все это станет вашими проблемами. Мы не собираемся больше вас кормить“»[812]. На Сахалине одна женщина спросила, какие меры собирается принять Ельцин в связи с заиливанием и нефтяным загрязнением реки Наива. Это ваше дело, ответил Ельцин: «Вы сами, а не Москва должны привести свои реки в порядок. Наша задача — дать вам самостоятельность в решении всех вопросов, не навязывать вам свои решения и дать вам право решать все самим»[813].

По мере того как в Советском Союзе тревожно нарастали трудности, росло и стремление Ельцина к переменам. Он полагал, что в тяжелые времена необходимо принимать тяжелые решения, не ограничиваясь полумерами и паллиативами. Любая стоящая реформа должна вступить в сражение с недостатками коммунистической парадигмы, рассуждал Ельцин в предвыборном интервью газете «Известия» в мае 1991 года:

«Пришло время изменить властную структуру так… чтобы жизнь на деле, а не на бумаге менялась к лучшему. На это и нацелена моя избирательная программа, где упор делается на проведение радикальных реформ. Прежде всего в экономике. Переход к рынку нельзя растягивать, уверяя людей, что чем радикальней перемены, тем якобы им, людям, будет хуже. Но куда уж хуже нашего топтания на месте, а фактически — на краю пропасти?.. Мне кажется, тут надо видеть главное: частичные реформы, постепенность в их проведении погубит нас. Народ этого не выдержит. Когда говорят, что реформы логично, мол, растянуть на годы, — это не для нас. Это для общества, где уже достигнут сносный уровень жизни и где народ может и подождать. У нас же такая кризисная ситуация и плюс такая мощная бюрократическая система, что с ними надо кончать не постепенно, а радикально»[814].

«Главное» выросло скорее из искусства политики, чем из науки экономики. В ельцинской сокрушительной реформе, как и в смертельном ударе, нанесенном им СССР, в полной мере проявилась его склонность к дихотомическому выбору. Он жаждал быть самому себе хозяином, чтобы случайные партнеры не могли водить его за нос, как это, по его мнению, было в ситуации с программой «Пятьсот дней». Решительные действия должны были разрушить «гипноз слов», за что Ельцин всегда порицал Горбачева. Кроме того, в подобных действиях присутствовал не поддающийся измерению культурный компонент. Как отмечал в своем дневнике Анатолий Черняев (см. главу 8), в России серьезные дела всегда делаются по принципу «или грудь в крестах, или голова в кустах»[815].

Многие ученые и профессионалы из числа тех, кого Ельцин пригласил в свое правительство в то время, когда Советский Союз разваливался на части, были знатоками трудов западных сторонников свободного рынка, таких как Фридрих фон Хайек, Милтон Фридман и Янош Корнаи. Другие были сторонниками дирижизма, кейнсианства, технократической или социал-демократической точки зрения. Инженер без гуманитарного образования, политик до мозга костей, Ельцин не мог принимать участие в обсуждениях реформ с ними на равных. Им руководило чутье, сообщавшее ему ощущение необходимости перемен и общее направление, в котором следует двигаться; его предчувствия были основаны не на высокоинтеллектуальных теориях, но и не на простой прихоти. «Я не претендую на то, чтобы говорить о философии экономической реформы», — написал он в «Записках президента»[816]. Впрочем, его это не останавливало. В 1989 году, дожидаясь своей очереди выступать на митинге в московском парке, он начал допрашивать американского журналиста на тему того, откуда тот знает об экономических отношениях. Американец в свое время работал в семейном бизнесе и прочел много книг, в том числе труды русских социалистов до 1917 года. «Ельцин сказал: „Значит, никто из нас ничего не знает об экономике!“ А потом добавил: „Мы найдем молодежь, ту молодежь, которая справится с этим делом“»[817]. И он действительно нашел таких людей в 1991–1992 годах, после нескольких лет зацикленности на ужасах коммунизма, как это назвала в 1990 году Маргарет Тэтчер.

Свобода, которую выбрал Ельцин на своем посткоммунистическом пути в Дамаск, была ближе к тому, что политический философ Исайя Берлин назвал «негативной свободой» (свободой от препятствий, отсутствием ограничений), чем к «позитивной свободе» (свободе во имя достижения определенной цели)[818]. У современников Ельцина уход от марксистской догмы и советских структур принимал различные формы. У него это было легкое отношение к рынку и отвращение к всемогущему государству. Лучше всех об этом сказал Михаил Фридман, банкир и нефтяной магнат, один из первых российских миллиардеров:

«Ельцин, будучи человеком свободным внутренне… интуитивно всегда как бы переходил на рынок как цель. Это потому, что… как говорил мой однофамилец, Милтон Фридман, „капитализм — это свобода“… [Ельцин думал], надо дать людям свободу, и они все сделают хорошо. Как ее точно дать — он не знал. Но [он считал], что надо освободить от контроля людей, потому что мы зажимаем, а вот если бы их отпустить, я бы на их месте горы перевернул. Я уверен, что на таком уровне все было. Очень как бы болезненно, весь этот [советский] контроль. [Он чувствовал, что] те, кто контролировал, тоже уже ни во что не верили»[819].

Если бы Ельцин в самом деле был социал-демократом, он скорее принадлежал бы к тому же типу, что и Тони Блэр в Британии, Фелипе Гонсалес в Испании или Герхард Шредер в Германии, чем к державникам левого толка из довоенной и послевоенной Европы. Он не видел никакого противоречия в том, что Россия сможет справиться со своими проблемами только в том случае, если государство в ней будет справедливым и эффективным, но при этом для того, чтобы государство стало таковым и заручилось народной поддержкой, ему необходимо победить экономические трудности.

Истоки своего энтузиазма по свержению советского строя Ельцин мог усматривать в эпизодах из своего полузабытого прошлого. В главе «Записок президента», где он превозносит Игнатия и Николая Ельциных, он рассказывает о заработанных тяжелым трудом мельнице, кузнице и пахотном наделе, о несправедливости и социальной вредности экспроприации всей семейной собственности государством. Ельцин знал, как боролся за выживание в ссылке Василий Старыгин, который делал и продавал местным жителям мебель. Единственное преступление этих родственников Ельцина заключалось в том, что у них была собственность, они много работали и «много брали на себя». А советская власть с ее притягиванием к нулевому исходу «любила скромных, незаметных, невысовывающихся. Сильных, умных, ярких людей она не любила и не щадила». Ельцин, как человек незаурядный, чувствовал себя обязанным исправить эту ошибку и создать общество предприимчивое, в котором контроль государства был бы ограничен. Чтобы избавить общество от апатии, он предложил людям ролевые модели из собственной биографии: спортсмен, который тренируется и побеждает соперников, как делал он сам на волейбольной площадке; политик, занявший независимую позицию, как он в 1987 году после своего «секретного доклада», и выживший, несмотря на гонения; пациент, который делает первые неуверенные шаги после операции, как это произошло с ним в Барселоне в 1990 году. Россиянам нужно было раскрепощаться, избавиться от «рабской психологии» и открыть дорогу «незакомплексованным, смелым людям, которых раньше [в советский период] просто давили». Судя по всему, идеалом для Ельцина были его бережливые уральские предки. И он видел признаки того, что в России вновь появляются люди с «психологией мужиков, которые не ждут чужой помощи, ни на кого не надеются… Поругивают всех и упрямо делают свое дело»[820].