Ельцин - Тимоти Колтон

Напряжение усиливалось и из-за политических потрясений. Одно из них было связано с решением Ельцина ввести военное положение в северокавказской республике Чечня, избравшей своим президентом генерала военно-воздушных сил Джохара Дудаева и тут же безоговорочно провозгласившей свою независимость. Демонстрация силы, на которую Ельцин пошел по совету вице-президента Руцкого, усугубила ситуацию. Горбачев, все еще командовавший Советской армией, выступил против. 11 ноября российский Верховный Совет проголосовал за то, чтобы не признавать указ Ельцина, что лишало его законной силы. Председатель совета Хасбулатов, чеченец по национальности, объединился с антиельцинскими силами.

В течение одной недели Ельцин был недосягаем для своих сотрудников и членов правительства. Горбачев, от которого едва ли можно было ожидать симпатий к президенту, пребывал в уверенности, что во время телефонного разговора о Чечне 10 ноября тот был пьян. Помощники Ельцина не берутся утверждать, что дело было в алкоголе, но отсутствие руководителя их беспокоило. Так или иначе, его реакцией на нервное напряжение, связанное с исполнением президентских обязанностей в сложный период, было поведение, не вполне уместное в сложившейся ситуации[836].

Октябрьский пакет реформ проходил под эгидой «шокотерапии», но включал в себя спектр мер более широкий, чем тот, что изначально подразумевался под этим термином в Латинской Америке и посткоммунистической Восточной Европе, в частности отмену контроля над ценами, направленную на то, чтобы остановить спираль инфляции и способствовать экономическому росту[837]. Ельцин, как он без лишних сантиментов написал в книге «Президентский марафон», планировал решить две основные задачи, которые привели бы к революции в экономике, а заодно и в обществе: «Отпустить цены, то есть ввести реальный рынок, насильно, жестко, как приказали сажать картошку при Петре I. И второе — создать частную собственность… создавать класс собственников»[838]. Петр был светочем для Ельцина еще со школьных времен. Ельцин был зачарован образом царя — просвещенного реформатора, и вот ему выпала возможность сыграть роль Петра, хоть и в протодемократическом государстве — у его подданных было право голоса, и они могли провалить его на следующих выборах. Ельцин знал о маниакальных склонностях Петра, о чем он сказал в 1993 году журналисту, который заметил, что Петр «лично обезглавливал» своих врагов. Это правда, согласился Ельцин, «но зато сколько он сделал для России, тоже надо иметь в виду»[839].

Хотя при подведении итогов этот период часто представляют как один прыжок (это отражено и в ельцинской «покаянной» речи по случаю его выхода на пенсию), для образа мыслей Ельцина в то время характерны гибкость и реализм. В «Записках президента» он трезво пишет, что поставленная Петром задача перекроить русских в настоящих европейцев была «глобальной целью, которой в течение жизни одного поколения не достигнуть. В каком-то смысле эта цель Петровских реформ не достигнута до сих пор». «Мы стали европейцами, но при этом остались сами собой». За каждым валом реформ в российском прошлом следовали мощная обратная реакция и откат, утверждает Ельцин. Он был исполнен решимости сломать этот шаблон: «Сделать реформу необратимой — такую цель я ставил перед собой». Если бы произошла реструктуризация экономики и «грандиозные политические изменения», процесс стал бы необратимым, а возвращение коммунистов — невозможным. «Тогда вслед за нами обязательно придут другие, которые доделают все до конца, продвинут страну к процветанию»[840].

Ельцин хотел, чтобы выбранный путь выдержал первый этап перемен и пережил его самого, а тратить время на то, чтобы получить одобрение своих планов со стороны населения или хотя бы уведомить людей о том, что их ждет, он не собирался. Его критики сразу заметили это. Ельцин, сказал в 1992 году Юрий Буртин, обращался с народом, «как с маленьким ребенком, который не понимает собственных интересов и которого нельзя допускать к важным государственным делам»[841]. Сомневаюсь, чтобы Ельцин был склонен к такому высокомерию. Сам Буртин пишет, что самонадеянность по отношению к народу в мозгах Ельцина и его окружения соседствовала со страхом, желанием угодить и обращением «к предрассудкам и далеко не лучшим чувствам малосознательных слоев населения»[842]. Само общество после стольких лет жизни при коммунизме оказалось недостаточно организованным, чтобы отстоять или продвинуть общие интересы своих членов, особенно в такой момент, когда разбитые родовые идолы валялись на полу храмов. Историк Юрий Афанасьев, бывший сопредседатель МДГ, в статье, опубликованной в том же томе, что и статья Буртина, говорил о том, насколько неразвито в России гражданское общество, и что политические партии, которые теперь вполне могли быть сформированы на законных основаниях, остаются чисто иллюзорными начинаниями: «Отсутствие крупных общественных групп, отчетливо сознающих собственные групповые интересы, позволяет администрации Б. Ельцина откровенно игнорировать нынешнюю слабенькую „многопартийность“»[843]. Большинство граждан ждали действий от своего лидера и надеялись на лучшее.

Слова Ельцина и его готовность занять место премьера не оставляли сомнений в том, кому на руку эта политическая карусель. Но он оставил себе пути к отступлению. В середине 1992 года он сделал Гайдара исполняющим обязанности премьер-министра. К концу 1992 года Гайдар и его покровитель с 1991 года, Бурбулис, были выведены из состава правительства. Ельцин утверждал, что всегда считал группу Гайдара — Бурбулиса «командой матросовых, которые бы приняли огонь на себя и продвигались бы вперед… которые сгорели бы, но остались в истории»[844]. Знали ли его воины о своей самоубийственной миссии? Ельцин уверял, что никогда не разговаривал с ними об этом, но первый «матросов» считает, что такой разговор был. Вспоминая те годы, Гайдар пишет, что во время первой встречи предупредил Ельцина о том, что после того, как самые непопулярные решения будут приняты, президенту, возможно, придется распустить правительство. Ельцин «скептически улыбнулся, махнул рукой — дескать, не на того напали»[845]. Либо президент не хотел раскрывать карты, либо, что более вероятно, еще не был уверен в том, какую комбинацию разыграть.

В октябрьском манифесте об экономических реформах, который Ельцин огласил на Съезде народных депутатов, говорилось о том, что кардинальный прорыв необходимо сделать в сфере ценообразования. 90 % розничных и 80 % оптовых цен в России должны были выйти из-под контроля государства и определяться только спросом и предложением. Ельцин устроил помощникам разнос, когда в отпечатанном проекте речи не оказалось раздела, посвященного либерализации цен[846]. Другим приоритетом была макроэкономическая стабилизация, связанная с сокращением дефицита бюджета и эмиссией денег и кредитов. Затем необходимо было провести приватизацию государственной собственности, чтобы получить «здоровую смешанную экономику с мощным частным сектором». Половина мелких и средних фирм в течение полугода должны были перейти в руки частных владельцев; крупные предприятия предстояло реорганизовывать в акционерные общества, акции которых впоследствии следовало распределить и продать по свободным ценам. Эти действия Ельцин назвал упреждающими и в то же время реакцией на сложившуюся обстановку. Выходцы из номенклатуры уже обходили контроль над ценами, переправляя товары на черный рынок и спекулируя валютой. Они тайно накапливали деньги и пытались завладеть государственной собственностью либо получить с ее помощью доход: «Приватизация в России давно идет, но дико, стихийно, нередко на криминальной основе. Сегодня нужно перехватить инициативу, и мы намерены это сделать».

Самое скрупулезное внимание в своей речи Ельцин уделил политике прорыва. «Весь опыт мировой цивилизации» показывает, что «ситуация в России сложная, но не безнадежная». Нация, победившая Наполеона и Гитлера, обладает скрытыми ресурсами, которые помогут ей пройти через испытания: «Россия не раз в своей богатой истории показывала, что именно в периоды тяжелых испытаний она способна мобилизовать свою волю, огромные силы, таланты, ресурсы, подняться и окрепнуть». Все это вместе взятое, заявил Ельцин, позволяет быть уверенным в том, что скоро станет лучше. «Исчезнет наконец неопределенность, появится ясная перспектива».

Заговорив о том, во что обойдутся реформы и на кого ляжет их тяжесть, Ельцин вступил на скользкую почву. С выборов 1990 года он утверждал, что может привести Россию к рынку (слова «капитализм», столь неприятного для русского уха, он избегал вплоть до второго срока) так, что рядовые граждане не пострадают. Во время президентской кампании 1991 года он критиковал Горбачева за повышение цен на товары и продукты, произведенное в апреле Госкомценом: «Они не должны начинать экономическую реформу, бессовестно перекладывая все тяготы на население»[847]. Теперь же, когда за политику отвечал он, ему пришлось призвать к затягиванию поясов: «Хуже будет всем примерно полгода. Затем снижение цен, наполнение потребительского рынка товарами, а к осени 1992 года, как обещал перед выборами, стабилизация экономики, постепенное улучшение жизни людей»[848]. Срок в один год был по большей части плодом его воображения. Такой прогноз был более оптимистичен, чем программа «Пятьсот дней», в которой на стабилизацию отводилось два года. Гайдар считал, что минимальный срок, за который может восстановиться экономический рост, составляет два-три года, и категорически отрицал в интервью и в мемуарах, что мог дезинформировать Ельцина по этому вопросу[849].