Ельцин - Тимоти Колтон

21 декабря, на встрече в Алма-Ате, к СНГ присоединились восемь бывших советских республик (Эстония, Латвия и Литва так никогда и не подписали этот договор, Грузия присоединилась к Содружеству в 1993 году). Покоряясь неизбежному, Горбачев 23 декабря обсудил условия своей отставки с Ельциным и Александром Яковлевым. В среду 25 декабря он ушел с поста Президента Советского Союза, выступил по телевидению с заявлением и передал контроль над 35 тысячами ядерных боеголовок страны Борису Ельцину. Горбачев назвал расчленение СССР ошибкой и предательством тысячелетней российской истории, но признал, что был не в состоянии это предотвратить. Выступление Горбачева длилось 38 минут; после этого с кремлевского флагштока спустили красный флаг с серпом и молотом, и через пять минут на ледяном ветру развевался российский триколор. Горбачев и Ельцин до самого конца спорили об условиях передачи власти. Они договорились встретиться один на один в кабинете Горбачева, но Ельцин, сочтя отдельные части телевизионного выступления своего противника чрезмерно критическими, потребовал, чтобы Горбачев принес «ядерный чемоданчик» (черный дипломат Samsonite, в котором хранились коды для приведения в действие ядерного арсенала) в другое место в Кремле. В конце концов они прибегли к помощи Шапошникова, который и получил устройство от Горбачева через десять минут после его речи[766]. Советский Союз прошел тот же путь, что прежде был совершен Османской и Австро-Венгерской империями, и разделился на 15 государств.

Для Горбачева все возможные альтернативы несли одну лишь горечь. Можно было уговаривать Ельцина работать вместе, чтобы сохранить Союз. После путча Яковлев тщетно умолял Горбачева сделать Ельцина вице-президентом; несколько раз с похожими предложениями выступал Георгий Шахназаров. Горбачев и пальцем не пошевелил. Можно было сделать красивый жест и отказаться от поста Президента СССР в пользу Ельцина. Шапошников считал такой вариант развития событий разумным и полагал, что после этого можно было бы провести всесоюзные выборы, но существовавшие на тот момент непростые отношения между гражданскими и военными лицами не позволили ему сказать об этом ни Горбачеву, ни Ельцину. Сам Горбачев в конце августа обсуждал подобную возможность с Гавриилом Поповым, занявшим пост мэра Москвы («может быть, все отдать Борису»); примерно в то же время с Ельциным об этом говорил Эдуард Шеварднадзе. Попов высказался против, поскольку полагал, что, став президентом СССР, Ельцин разгонит все нероссийские элиты[767]. Ельцин слышал об этих разговорах, но считал их «несерьезными», а советское президентство после заговора — «эфемерной должностью»[768].

Единственным оставшимся выходом для Горбачева было применение силы. Но это было не в его духе, а его проявлявшееся с 1989 года нежелание брать на себя ответственность за применение силы в различных местах привело к тому, что офицерский корпус относился к нему с крайним недоверием. После путча преторианские амбиции генералов поутихли. В конце ноября советский президент в своем кремлевском кабинете принял Шапошникова, чтобы поинтересоваться его мнением о возможности военного захвата власти за определенный период времени, после которого армию следовало вернуть в казармы. Шапошников ответил, что организаторы непременно окажутся в тюрьме, на что Горбачев сказал, что его вопрос был чисто гипотетическим. Министр добавил, что армия не имеет снаряжения и подготовки, необходимой для выполнения полицейских функций, да и Ельцин не будет потакать ничему подобному. Повторится то, что произошло в августе, или выйдет еще хуже — «горы трупов и море крови»[769].

Ельцин обладал более крепким внутренним стержнем и имел куда больший политический капитал, поэтому перед ним открывалось больше возможностей. Разумеется, власть имела для него значение, но его действия в конце 1991 года были продиктованы не только этим моментом[770]. Он выступил против постсоветской федерации по двум причинам. Во-первых, он скептически относился к перспективам такого развития событий. Семь союзных республик (три прибалтийские, три кавказские и Молдова) проигнорировали переговоры[771]. Украина приняла участие в нескольких консультациях, но Кравчук ни разу не появился в Ново-Огареве. Его отказ подписать соглашение стал соломинкой, которая сломала спину верблюду.

Но, по моим представлениям, решающее значение для Ельцина имело другое: он выступил против неоСССР, потому что хотел создать российское государство — самостоятельное, управляемое, способное к модернизации и нормализации. Иными словами, вместо того чтобы спасать старую империю, он предпочел построить новую страну[772]. В своей новой протостране — в России, которая избрала его своим президентом, — он больше всего хотел уйти от коммунистических порядков. Первым шагом стало его выступление на российском съезде 28 октября, в ходе которого Ельцин призвал Россию к проведению радикальной экономической реформы. Основным ее компонентом должна была стать либерализация цен — то, чего боялся и что многократно откладывал Горбачев. Анатолий Черняев в своем дневнике выражает по-горбачевски придирчивое мнение о ельцинской неотесанности, но критика тонет в панегирике его харизме, где упоминаются даже лидеры Французской революции:

«Доклад Ельцина… это, конечно, прорыв к новой стране, к новому обществу. Хотя все идеи и все замыслы выхода именно „к этому“ заложены в „философии“ горбачевской перестройки. Но сам он [Горбачев] не сумел вовремя порвать со своими привычками, хотя и не раз признавался: „Все мы из прошлого…“ Увы! Не у всех хватило силы порвать с этим прошлым до конца, а главное — вовремя!

Его [Ельцина] доклад — это или грудь в крестах, или голова в кустах. Но в России всегда так делались большие дела. М. С. [Горбачев] дальше Мирабо не пошел. Этот выйдет в Наполеоны, перешагнув через дантонизм, робеспьеризм, барассизм и даже через „бешеных“…

Он бросил народу надежду… Это признак харизмы, при всей примитивности его как личности… Как личность он — посредственность и серость, но как „вождь“ в данной конкретной ситуации — то, что надо.

И ставка — на Россию. Опять и опять повторяю: историческая ошибка Горбачева — что он, повязанный психологией „интернационализма“, не понял роли России. Сочувствую ему сейчас по-человечески. Он инстинктивно понимает, что не только бессмысленно себя сейчас противопоставлять Ельцину, но с точки зрения интересов страны просто нельзя. У него нет альтернативы… Выход в иррационализме русской консолидации, в сплачивающем людей отчаянии»[773].

Черняев отлично прочувствовал привлекательность Ельцина. Российский лидер не мешкая продвигался вперед. Он нашел способ выковать надежду из отчаяния. Отказавшись от устаревшей доктрины и связанной с ней имперской структуры, он сделал ставку на национальное сообщество, в котором люди имели общие материальные интересы и взаимные социокультурные склонности. Он прошел через дверь, которую родившийся под несчастливой звездой Горбачев приоткрыл, но так и не решился переступить ее порог. Ельцин же сделал это, по своему обыкновению, одним ударом. «Я всегда был склонен к простым решениям, — написал он в „Президентском марафоне“. — Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем распутывать его годами»[774]. В 1991 году в его руках оказался меч, и он ни минуты не раздумывал, стоит ли им воспользоваться.

Анализируя «сгущенную историю» с 1985 по 1991 год с позиции «а что, если бы», мы обнаруживаем множество противоречащих фактам ситуаций[775]. Борис Ельцин вовсе не был неудержимой силой. Его отношения с Горбачевым и Егором Лигачевым, которые перевели его в Москву, даже в лучшие времена были напряженными. Если бы они могли предвидеть, как он себя поведет, то конечно же оставили бы его в Свердловске. В Москве два премьер-министра СССР подряд терзались дурными предчувствиями относительно ельцинских способностей и изменчивости, однако их сомнениям не придали значения. Горбачев вполне мог оставить Ельцина на прежнем месте после бунта в 1987 году или пригласить его назад на партийной конференции в 1988 году. Он мог бы проявить предусмотрительность и выслать Ельцина из страны на время выборов 1989 года. Даже после выборов было еще не слишком поздно для того, чтобы признать популярность Ельцина и назначить его главой правительства. КПСС, будь она лучше мотивирована и организована, могла бы не дать российскому парламенту избрать Ельцина своим председателем в 1990-м и учредить пост президента в 1991 году. Программа «Пятьсот дней» была отличной возможностью смягчить его позицию, но ее упустили. Если бы советские лидеры проявили больше гибкости, русские так не озлобились бы, а более адаптивная позиция по союзному договору могла бы побудить Ельцина согласиться на компромиссные предложения. Если бы в августе 1991 года не произошел опереточный путч, у Горбачева было бы время подготовить некий гибридный переходный режим. И будь заговорщики порешительнее, то переворот мог бы закончиться для Ельцина в лучшем случае арестом, а в худшем — гибелью в бойне возле Белого дома.