Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

Спору нет, человек из распространенного семейства рыбаков-удильщиков кровно оскорбился бы при виде жареной, не им пойманной рыбы, и есть ее, конечно же, не стал бы, хоть режь его на месте. Удильщики в своем роде народ гордый и щепетильный... Вернувшись, например, домой с рыбалки, удильщик готов щедро раздарить свой улов кому угодно — знакомым, соседям. А попробуй выпросить у него хоть маленькую рыбешку на берегу, когда он со священным трепетом следит за поплавком, — не даст, ни за какие деньги не расстанется с пойманной плотвичкой. Это уж точно! Но доктор и его племянники не принадлежали к этому семейству. Они охотно уписывали чужую рыбу.

Ребятишкам не сиделось. Рыба уже съедена, в сумке у тети-докторши других угощений нет, самая лучшая удочка сломана. Что им делать? И мальчики наперегонки побежали в сторону недалекого села. Им, должно быть, не терпелось поскорей рассказать приятелям о том, какого они сазана видели...

Михаил Петрович и Лидия Николаевна остались на берегу вдвоем. Они сидели молча, смущенные этим неожиданным уединением. Время от времени Фиалковская посматривала через плечо на хорошо видимую больницу.

— Что-то часто вы смотрите на больницу, уж не ждете ли сигнала? — предположил Михаил Петрович.

Она посмотрела ему в глаза, покраснела, с удивлением спросила:

— Откуда вы знаете?

— Мне просто кажется...

— Вы очень наблюдательны, — улыбнулась она. — Я действительно посматриваю на больницу не зря... Если Рита поднимет на шесте белую косынку, значит, я нужна там... Это смешно?

— Наоборот, правильно, больница прежде всего. Я только не понимаю, как вы можете покинуть все это? Вас любят в Буране.

— Полюбят и другого. В мире ничего нет вечного.

— Это понятно... И все-таки.

— Я прошу вас, не нужно об этом.

Михаил Петрович коснулся рукой ее светлых мягких волос. Волосы пахли какими-то незнакомыми ему цветами. Он заглянул в ее голубые глаза, и ему показалось, что глаза тоже пахнут луговыми цветами...

Над прибрежным леском, над полусонной тихой речкой и над луговым раздольем стремительно мчал серебристый самолет.

— Вы посмотрите, Лидия Николаевна, какое совершенство форм у этого небесного красавца, — проговорил Михаил Петрович, следя за самолетом.

— По форме красив... А содержание? Может быть, это бомбардировщик!

— Ну и что?

— А то, что у меня лично эти «красивые формы» не вызывают чувства радости, скорей наоборот...

— Но это наш защитник, наша мощь!

— Ах, лучше не было бы такой мощи ни у нас, ни у них... Я давно-давно когда-то читала пьесу Бернарда Шоу, не помню, как она называется, но мне врезались в память рассуждения одного героя. Он говорил, что в искусстве жизни человек за тысячу лет почти ничего не изобрел нового, что нынешний человек и ест и пьет почти то же самое, что ели и пили тысячу лет назад, и дома стоят примерно такие же... А вот в искусстве убивать человек наизобретал такого — уму непостижимо... Один взрыв — и тысячи смертей, как в Хиросиме... Страшно становится.

Внезапно откуда-то налетел резкий ветер. Тревожно зашептались прибрежные камыши, сразу потемнел, будто нахмурился речной плес, подернутый мелкой рябью. Из-за села уже поднималась похожая на косматую медведицу лиловато-бурая туча.

Фиалковская забеспокоилась:

— Ой, сейчас гроза будет. Идемте домой.

— Но Рита еще не подала сигнала, — пошутил Михаил Петрович.

— Слышите, гремит. Это серьезный сигнал.

Они сперва шли, потом побежали навстречу туче, ветвистым вспышкам молний, навстречу дождю. Дождь хлынул сразу. Он обрушился могучим потоком, как водопад, и через какое-то мгновение они бежали уже совершенно вымокшие. Михаил Петрович хотел было снять куртку, чтобы набросить на плечи спутницы, но Фиалковская замахала руками — не надо, теперь не поможет... Подбежав к дому, она достала откуда-то из-под крыльца ключ, отомкнула замок, и они, хохоча, ворвались в докторскую квартиру.

— Вот это прогулочка! — Фиалковская смеялась. Она стояла босая, мокрое платье плотно обтягивало ее тонкую ладную фигурку, и Михаилу Петровичу вдруг захотелось подхватить Лидию Николаевну на руки и носить, носить из комнаты в комнату, как маленькую, и нашептывать что-то.

— Стойте здесь и ни с места. Я быстренько переоденусь, потом о вас подумаем, — шутливо-деловитым тоном распорядилась она и выпорхнула в соседнюю комнату, а вскоре вернулась в шлепанцах и ситцевом халатике. — Теперь ваша очередь. Идите, разоблачайтесь. Там на стуле найдете шаровары и пижамную куртку. — Потом, увидев доктора в коротеньких шароварах и тесной полосатой куртке, Лидия Николаевна опять хохотала, сквозь смех говоря: — Сейчас ни одна душа в мире не признала бы в вас кандидата наук...

Оглядывая себя, Михаил Петрович тоже смеялся.

Фиалковская развесила мокрую одежду над включенной электрической плиткой и опять подошла к нему.

— В этом карликовом одеяний вы мне кажетесь большим-большим и сильным-сильным.

— Но я действительно сильный-сильный, по крайней мере могу поднять вас. — Михаил Петрович подхватил ее, поднял, заглядывая в лицо. Он видел пульсирующую жилку на ее шее, видел светлый пушок на верхней губе, голубые смеющиеся глаза.

— Ой, пустите!

— Не отпущу, не отпущу, — прошептал он и прижался губами к ее щеке, чувствуя, как сразу вздрогнуло и настороженно замерло ее тело.

— Нехорошо так, Михаил Петрович... — она вмиг вырвалась, отбежала к окну и, не поворачиваясь, изумленно воскликнула: — Вы посмотрите, вы только посмотрите, Михаил Петрович!

Он подошел к ней.

— Видите, Федор стоит на крыльце и ловит пригоршнями дождь! Федор уже ходит, понимаете?!

— Понимаю... Спасли парня. И между прочим, спасли-то в вашей больничке, в бывшем поповском доме...

Она погрозила пальцем.

— Вы хитрый, вы очень хитрый, Михаил Петрович. Вы хотите сказать, что дело не в том  г д е,  а  к а к  работать. Верно?

— Пожалуй, верно. Не место красит человека...

— И все-таки... все-таки я не согласна с вами!

Михаил Петрович с доброй улыбкой поглядывал на Лидию Николаевну, чувствуя, что в душе у него появилось что-то новое, сильное, почти незнакомое, что вся она — то насмешливо-ироническая, то упрямая — мила ему.

* * *

Грозовой ливень чуть было приутих, но, будто получив подкрепление, с новой силой забарабанил по стеклам. Изломанной стрелой упала в речку молния, и вслед послышался могучий раскат грома.

Иван Петрович отпрянул от окна.

— И что ты прицепился ко мне с этой статьей? — сердито обратился он к Синецкому. — Ну, была напечатана, так что с того?

— Статья написана о нашем колхозе, о наших людях, и нам не грешно поговорить о ней, разобраться, — сдержанно отвечал Синецкий.

— Чего разбираться? Что там меньше твоего понимают? — озлился Иван Петрович: — Ты лучше нацеливай партийную организацию на выполнение обязательств!

— Потише бы шумели, — вмешался Игнат Кондратьевич, недовольно поглядывая то на одного зятя, то на другого. — Толком разберитесь, что да к чему. Криком делу не поможешь.

Отмахнувшись от старика, Иван Петрович гневно процедил в лицо Синецкому:

— Ты что мне карты путаешь?

Тот с прежней сдержанностью ответил:

— Я тебя знакомил с заявлением Романюка? Оно тоже имеет отношение к статье.

— Дурак твой Романюк! — вскипел председатель. — Ему были условия созданы, а он побоялся, струсил. Совесть какую-то выдумал...

— Как же у тебя, Ваня, поворачивается язык говорить такое, — опять вмешался Игнат Кондратьевич, но председатель грубо оборвал его:

— Я тебе все бумаги подписал? Все! Что еще надо?

— Бумаги-то все подписаны, в папочку уложены, порядок... А вот мысли, Ваня, их в папочку не уложишь, их в папочке не удержишь...

— Развел тут свою антимонию, иди, папаша, работай! — прикрикнул на тестя Иван Петрович. Оставшись наедине с Синецким, он некоторое время молча расхаживал по кабинету, поглядывал на окна, досадуя, что пошел дождь, прислушивался к раскатам грома. Вообще нынешний день какой-то нескладный — и дождь, и заявление Романюка. «Дурья башка, — нещадно бранил он комбайнера. — Ему, видишь ли, стыдно, что про него неправильно в газете написали... А чего стыдиться? Делал бы свое — и крышка, и пусть другие локти кусают... Синецкого послушал...» Иван Петрович сел в кресло, положил руки на стол. Эх, будь его полная воля, показал бы он Синецкому, где раки зимуют... а то вот уговаривать придется...

— Ты вот что, Виктор, ты передай мне заявление Романюка, — не глядя на собеседника, попросил председатель. — Я с ним потолкую, поймет он ошибку.

Синецкий удивленно пожал плечами.

— Как же я передам, если заявление адресовано не мне и не тебе. Соберем партком, разберемся, обсудим.