Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

Вскоре Дмитрию Романовичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда, и никто из бурановцев не усомнился, каждый видел — достойный человек, настоящий Герой!

Сам же Рогов повздыхал, ругнул себя за то, что поторопился с этим Гераскиным, потому что за перевыполнение мог бы и сам выскочить на геройскую орбиту...

А через какое-то время новый колхозный бухгалтер Игнат Кондратьевич Бурыгин по бумагам докопался до всего и по-родственному рассказал Гераскину, каким путем тот получил Героя... Возмутился тогда Дмитрий Романович, перестал носить Золотую Звезду, написал даже в Верховный Совет — снимите, мол, с меня, звание. Письмо было тревожное, и понаехали в Буран комиссии из района, из области, даже из Москвы, и стали проверять, как идут у пастуха дела. И выяснилось, что ему впору давать вторую Золотую Звезду, потому что далеко шагнул он, обогнав свои же прежние показатели, даже подкорректированные. Стали комиссии сообща уговаривать щепетильного пастуха — оправдал, дескать, высокую честь. А Дмитрий Романович свое — нечестно тогда получил, совесть мучает... В Героях его, конечно, оставили, вдобавок еще орденом наградили. Но после того никто из бурановцев не видел пастуха с Золотой Звездой на груди, и не любил он, когда ему напоминали о Герое...

Все это было известно Михаилу Петровичу, слышал он, как Ваня пренебрежительно говорил о пастухе: «Чудак, гордиться должен, а он выкаблучивается». Сам Ваня, конечно, не стал бы «выкаблучиваться», гордился бы Звездой, носил, не снимая, зимой, наверное, вешал бы на полушубок, чтобы все видели — идет Герой... И Рогов носил бы... Рогов — черт с ним, до Рогова ему дела нет, а вот Ваня беспокоил его, очень беспокоил. Михаилу Петровичу было больно видеть брата этаким высокомерным, самовлюбленным, думающим, что он пуп земли.

«Культуры мало у Вани, образования не хватает, а учиться не хочет, думает, что все постиг, все ему подвластно», — озабоченно рассуждал Михаил Петрович.

* * *

Из Ключевой они возвращались прохладной тихой ночью. Михаил Петрович снял свою куртку на длинной «молнии» и набросил на плечи Лидии Николаевны.

— Как вам понравилась моя лекция? — спрашивала она..

— Можете считать, что вместе с колхозниками и я космически просветился.

— Смеетесь?

— Нет, говорю правду. — Он взял ее теплую руку, прижал к своей щеке.

— Не надо, не надо, Михаил Петрович, — тревожно попросила она. — Тяжело потом будет.

— Почему тяжело?

Лидия Николаевна промолчала.

— Почему? — повторил он.

— Вы сами знаете, зачем спрашивать. — Фиалковская дернула вожжи, и лошадь побежала живее, чувствуя близость дома.

Михаил Петрович догадывался, о чем говорит Лидия Николаевна. Скоро они расстанутся. Он уедет к себе в большой город, в свою операционную, снова будет ходить с красивой Тамарой на концерты и театральные премьеры... И встречи с Фиалковской, и эту звездную ночь он только припомнит иногда, как что-то далекое-далекое... Уедет из Бурана и Фиалковская, и ей, быть может, покажется неправдоподобной их встреча в Буране. Неужели она была, эта встреча? Неужели были споры, было беспокойство о Федоре Копылове?.. И никогда, даже если бы очень захотели, они уже не повторят эту чудесную поездку в Ключевую, потому что у них разные судьбы, разные пути в жизни, хотя оба они — врачи.

«Интересно, что все-таки задумала Лидия Николаевна, глядя на лилии?» — промелькнуло в голове Михаила Петровича. Ему очень хотелось узнать об этом, но спрашивать он не решился.

Подъехали к больнице. Михаил Петрович соскочил с брички.

— Зайдемте на минутку в палату, — предложила Фиалковская. — Посмотрим, как наш Федор... Погодите, я только поставлю лошадь в конюшню.

Федор уже спал. Дежурная сестра доложила: вечерняя температура нормальная, поужинал хорошо, даже попросил добавку, а потом весь вечер читал.

— Хороший доклад! — улыбнулась Фиалковская, поглядывая на доктора, будто хотела убедиться — радуется ли он тому, что парень пошел на поправку, и увидела — радуется!

Проводив Михаила Петровича до калитки, она вернулась к себе домой, зажгла свет и долго стояла посреди комнаты, прислушиваясь. Ей хотелось, чтобы Михаил Петрович вернулся... Ну, почему, почему они раньше не встретились, в те дни, когда она еще была фельдшерицей на кирпичном заводе? Почему ей встретился именно Коростелев, а не Воронов?

Лидия Николаевна достала из-под подушки маленький транзисторный приемник — подарок самой себе к дню рождения — и включила его. Передавали репортаж о футбольном матче. В другое время она, конечно же, послушала бы, а если бы играли куйбышевские «крылышки» (соседи все-таки!), «поболела» бы по-настоящему, а если бы «крылышки» вдобавок выиграли, сплясала бы в пустой своей квартире просто так, для себя... Но сейчас и торопливый голос комментатора, и всплески шума на трибунах раздражали ее.

Выключив приемник, Лидия Николаевна подошла к тумбочке и стала перебирать пластинки, потом поставила свою любимую «Ночную стражу в Мадриде», предвкушая радость, какую всегда испытывала при первом же вздохе скрипок. И вдруг удивилась: ей не хочется слушать, потому что перед глазами вставали монахи, слепые, уличный куплетист... «А ведь Михаил Петрович, пожалуй, был прав, когда говорил о «Ночной страже», — подумала она. — Как же так? Прежде я слушала и воспринимала иначе, чем теперь. Странно...»

Лидия Николаевна бросилась на постель, уткнулась лицом в подушку и думала, думала о Михаиле Петровиче, воскрешая в памяти каждую встречу, припоминая чуть ли не каждое сказанное им слово...

Раньше она жила в Буране по-другому, зная только работу, книги, кино, радио, пластинки. Частенько приходили к ней гости — Виктор Синецкий с невестой Феней, а после их свадьбы сама стала ходить к Синецким... Все было просто, ясно, спокойно. Она с удовольствием отрывала календарные листки, все более и более приближаясь к тому, заштрихованному красным карандашом. А сегодня, отрывая листок, она не почувствовала прежней радости. Ведь каждый листок — это день, еще один день отпуска Михаила Петровича, а листков остается меньше и меньше...

13

Утром прибежала на дежурство Рита — свежая, румяная, веселая.

— Добрый день, Лидия Николаевна. Вам привет от Михаила Петровича. Он пошел с племянниками на рыбалку во-о-он туда, в луга, сказал, что нынче переловит всех бурановских сазанов.

Фиалковская улыбнулась и подумала: «Пошел на то место, где мы любовались лилиями». Она тут же решила, что после обхода больных сбегает на речку и посмотрит, как он рыбачит.

— Каковы успехи у твоих домашних рыбаков?

— Представьте себе, пришли утром с отличным уловом.

— Вот это кстати. Сходи-ка домой, Рита, принеси рыбы.

В полдень Лидия Николаевна отправилась через луг на речку. Еще издали она увидела ребятишек — и Васю и Толю. Они бегали по лугу за бабочками и кричали так, что, наверное, в селе было слышно. Михаил Петрович сидел на берегу, сосредоточенно следя за поплавками. Она осторожно подошла к нему, остановилась шагах в пяти, затаив дыхание.

Вероятно чувствуя, что сзади кто-то есть, он обернулся и глазам своим не поверил — перед ним стояла Фиалковская в светло-синем платье, с крупными бусами на шее.

— Пришла помочь вам рыбу нести, даже тару прихватила, — улыбалась она, взвешивая на руке сумку.

— Рыбы пока нет, но будет, — задорно отвечал Михаил Петрович.

— Дядя Миша, клюет! Клюет же! — закричал подбежавший Вася.

Поплавок, ныряя, уходил в сторону. Михаил Петрович ухватил удилище, дернул верх и сразу почувствовал, что на крючке сидит крупная сильная рыба. Вот на поверхности воды на какое-то мгновение сверкнула ее золотисто-темная спина.

— Сазан, сазан! Тяните, дядя Миша! — выкрикивал Вася.

Как струна, зазвенела натянутая леска, удилище выгнулось дугой и вдруг лопнуло пополам. Не раздумывая долго, Вася бултыхнулся в реку за обломком удочки и вытащил пустой крючок, разочарованно восклицая:

— Ух ты, сорвался! А какой был сазанище! Во-о-от такой, — и мальчик развел до отказа руки.

Глядя на растерянного доктора и мокрого, возбужденного мальчугана, что стоял на берегу с обломком удочки, Фиалковская засмеялась.

— Эх вы, рыбаки, рыбаки, упустили такую добычу! Ладно уж, не огорчайтесь. У меня рыбалка удачней была. — Лидия Николаевна раскрыла сумку, расстелила на траве газету и стала выкладывать подрумяненные жареные куски рыбы. — Садитесь, рыбаки, да подкрепитесь!

Спору нет, человек из распространенного семейства рыбаков-удильщиков кровно оскорбился бы при виде жареной, не им пойманной рыбы, и есть ее, конечно же, не стал бы, хоть режь его на месте. Удильщики в своем роде народ гордый и щепетильный... Вернувшись, например, домой с рыбалки, удильщик готов щедро раздарить свой улов кому угодно — знакомым, соседям. А попробуй выпросить у него хоть маленькую рыбешку на берегу, когда он со священным трепетом следит за поплавком, — не даст, ни за какие деньги не расстанется с пойманной плотвичкой. Это уж точно! Но доктор и его племянники не принадлежали к этому семейству. Они охотно уписывали чужую рыбу.