Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

только не отчаиваться, а верить, причащаясь в великом молчании высшей Непостижимой Тайне… Может быть, все эти «зачем прибор?», все эти «не жалейте летчика» – всего лишь самозаклинание, страстная попытка заглушить чувство сильной привязанности к «прибору», слишком сильной жалости к «косточкам» – вплоть до порыва умереть с мертвым («Дай-кось я с ним рядом ляжу…»).

Этим страстным заклинанием стремилась она заглушить то таинственное молчание, вынести которое она не могла. Не могла, ибо не было полноты смирения. И вся сложнейшая, убедительная (почти что логически доказательная) конструкция поэмы маскирует (пусть неосознанно) трагический недостаток веры в возможность наполненного живого молчания, наполненной Духом пустоты.

«Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец у Ивана Федоровича.

– Да, я это утверждал, – (ответил Иван Карамазов. – З. М.) – Нет добродетели, если нет бессмертия.

– Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!

– Почему несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.

– Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и церковном вопросе……Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…

– А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную?..

– Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такой мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши» («Братья Карамазовы»).

Все это удивительно подходит к Марине Ивановне Цветаевой. Точно отцом ее был не кроткий Иван Владимирович, а тот, другой, трагический Иван, бесконечно жаждавший Бога – вплоть до полной невозможности жить без Него, но не обретший Его в душе.

Марина Цветаева вспоминает его слова в одном из поздних стихотворений своих, в час надвигавшегося, как горная лавина, отчаянья:

Пора – пора – пораТворцу вернуть билет.(«О, слезы на глазах… Стихи к Чехии», № 8)

Пока она еще билета не возвращает. Пока ее душа с огромной энергией углубляется во внутренние источники, чтобы почерпнуть в них силу для жизни и духовной борьбы. Великое рвение – вот что такое «Поэма Воздуха». Это написано в тот самый глубочайший, отрешеннейший час, в который она сама становится подобной морю («в мои лучшие, отрешеннейшие часы я сама такая»):

Закон отсутствийВсех: сперва не держитТвердь, потом не пуститВ вес. Наяда? Пэри?–Баба с огорода!Старая потеряТела через воду.(Водо-сомущенияПлеск. Песчаный спуск…)– Землеотпущение.Третий воздух – пуст.(«Поэма Воздуха»)

В иномирность, в пустоту можно сбежать, как с песчаного спуска в воду. И если вода держит тело, то дух точно так же может держать… что? Какое-то иное тело… Как бы там ни было, какое-то внутреннее «я» может ощутить пустоту и не уничтожиться в ней. Это уже опять реальное духовное переживание, смешанное с доказательной логической конструкцией, но все-таки – переживание. И, может быть, оно борется с памятью о все том же море, об этой огромной, чужой, внешней пустоте, не вмещенной, не пережитой – или, вернее, пережитой как дурная бесконечность, как провал смысла.

Тем глубже, тем полнее она отдается чувству наполненной пустоты в свои лучшие высшие часы, врезаясь в новый слой Духа, в этот «цедкий воздух» – некий невод, сито, колючие зубья, которые процеживают душу.

Цедок, цедче ситаТворческого (влаженил, бессмертье – сухо)…

Он отжимает в нас всю «воду», все остатки смертного, все, что есть слежавшегося, тварного, а не творческого:

Цедок, цедче глазаГетевского, слухаРильковского…

То есть слуха, который различает тишайшие шепоты Бога («Шепчет Бог, своей – страшася мощи»). Этот воздух

<…> не цедчеРазве только часаСудного…

Этот воздух и есть Страшный Суд. Только прошедший через него утвердится в своей Вечности и ощутит некую тяжесть внутренней правоты: то, что есть во мне, не может не быть. Должно быть. И вот тогда-то и начинается проникновение в мир истоков и начал. До сих пор постепенно, слой за слоем, кончалось все невечное. Теперь… отсюда – начинается все новое, Вечное.

Пятый воздух – звук.

Итак, отказавшись от всякого звука – «Больше не звучу» – отказавшись от прошлого, от временного звука, попадаешь в то вечное, что должно воплотиться:

Голубиных грудокГром – отсюда родом.О, как воздух гу́док,Гу́док, гудче годаНового!…………………………………Гу́док, гудче горяНового, спасибаЦарского………………………………….Соловьиных глотокГром – отсюда родом!

Звук, рдение, переливы звука – звук лиры, строящей мир:

…По загибам,Погрознее горных,Звука, как по глыбамФив нерукотворных.

Звуки лиры предшествуют миру, повелевают миру быть. Они находятся где-то в основе, в том предварении жизни, куда проникает рильковский Орфей. Там, в мире истоков и начал, начинается рост звука, – и вместе с ним творение, рост и преображение мира.

Рост дерева. Рост голоса в гортани.Орфей поет. Звук тянется до звезд.И – смолкло все. Но и внутри молчанья –Преображенье, становленье, рост.(«Сонеты к Орфею», ч. 1, № 1. Перевод З. Миркиной)

Мир, послушный божественному звуку, становится, превращается в храм (из хаоса – в космос). Этот звук входит в слух зверя и человека, он преображает всех, кто воистину слышит. И слышащий уже перестает сопротивляться творящей силе. Он испытывает счастье соединения. Экстаз. Он невесом. Он – вне тела, – в музыке:

Старая потеряТела через ухо.Ухом – чистым духомБыть. Оставьте буквы –Веку.Чистым слухомИли чистым звукомДвижемся? ПреднотаСна: Предзноб блаженства.Гудок, гудче гротаВ бури равноденствья.

Этот воздух «не гудче» только «гроба в Пасху»…

Нарастанье, предзнанье, пред-чувствие музыки воскресения. Гром всех соловьиных глоток был только тишайшим началом пасхального звона – торжества Вечной непреходящей Жизни.

Душа задыхается от этого знания. Она его едва выносит. Она дышит с трудом, с паузами, промежутками, передышками паровика. В ней чередуются

Чередованьем лучшегоИз мановений божеских:Воздуха с – лучше-воздуха.

Все эти паузы, полуостановки вздоха, «мытарства рыбьего», все эти спазмы кончаются «Дырой бездонного легкого, пораженного Вечностью…».

Душа все время кружилась вокруг Вечности концентрическими кругами, слоями воздуха (духа), все втягивалась и втягивалась туда, и наконец – небесная твердь. Остановка. Абсолют.

Без компасаВвысь! Дитя – в отца!Час, когда потомственностьСка-зы-ва-ет-ся.

Вот оно, наше божественное происхождение. Налицо! Вот мы какой природы! Вечной, крылатой!

Полное и точноеЧувство головыС крыльями. Двух способовНет – один и прям.Так, пространством всосанныйШпиль роняет храм –Дням.

Шпиль, устремленный ввысь и только ввысь! Завершение храма – его итог и смысл:

Из лука – выстрелом –Ввысь! Не в царство душ –В полное владычествоЛба. Предел? – Осиль:В час, когда готическийХрам нагонит шпильСобственный – и вычисливВсё – когорты числ!В час, когда готическийШпиль нагонит смыслСобственный…

Наконец совершилось предельное самопознание, самоосмысление. Чувство головы с крыльями – это полное и точное чувство себя, своей сути. Не