Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

Дион Кассий рассказывает о случае, который иллюстрирует безжалостную порочность Домициана. Он приготовил помещение, в котором все — любая поверхность и любой предмет — было выкрашено в черный цвет, и пригласил на пир наиболее видных сенаторов и всадников. Перед каждым поставили маленькую надгробную плиту с именем гостя и лампу, какие вешают на могилах. Каждого обслуживал обнаженный мальчик, окрашенный в черный цвет. После этого гостям поднесли различные блюда также черного цвета, в то время как Домициан рассуждал на соответствующие мрачные темы, связанные со смертью. Затем он распустил дрожащих от ужаса сенаторов по домам. Когда вскоре после этого к ним прибывал императорский посыльный, каждый ожидал приказа о казни. Но на самом деле гости получали подарки: серебряные «надгробные камни», могильные лампы и дорогую утварь с этого стигийского пира. Плюс прислуживавшего миловидного мальчика, только теперь вымытого и украшенного.[313]

Уничижение сенаторов было рискованной стратегией. В случае Домициана это было одним из аспектов непоколебимой решимости править без вмешательства сената, а унижая его членов, император возвышал собственное положение по отношению к ним. На протяжении десятилетия он беспрепятственно проводил такую политику. Но она не могла продолжаться бесконечно.

Через три года после восшествия на престол Домициан выпустил монеты с изображением Юпитера. Царь богов и громовержец был вооружен копьем и молнией. Через год Юпитер на монете уступил свою молнию самому Домициану.[314] Тем самым начался процесс иконографического синтеза, поскольку в течение последнего десятилетия правления Домициана с молнией на монетах изображался только император. Присутствие Юпитера угадывалось только ассоциативно. Значение было ясно.

Это был жест не тщеславия, но политического намерения. «Верь мне, что нет ничего пленительней красоты, но ничего нет и недолговечней ее», — написал в свое время Домициан в трихологическом трактате «Об уходе за волосами». С тех пор он довольно сильно облысел, но, сохраняя остатки былой красоты, император правильно оценил значение внешнего вида. Несомненно, его нумизматическая божественность создавала мощное визуальное утверждение (а также служила доказательством латентной мегаломании). Это было выражение потребности повелевать и решимости господствовать в управлении империей. В 82 году он стал консулом и был им семь раз подряд, год за годом, консульство он также получил в 90,92 и 95 годах, доведя общее количество избрания на эту должность, включая правление Веспасиана, до беспрецедентных семнадцати раз.[315] В 85 году, как и Веспасиан до него, Домиций осуществлял власть цензора. После этого он провозгласил себя пожизненным цензором. Веспасиан использовал эту должность, чтобы реформировать сенат по образу Флавиев, Домициан реорганизовал его, введя туда всадников, поменял состав. Не обращая внимания на нужду в примирении, Домициан потребовал также от сенаторов соглашаться с его пожеланиями без необходимости убеждать или уговаривать их. С его точки зрения, это было справедливо. Кроме того, в роли цензора этот суровый, неулыбчивый двенадцатый цезарь прибег к политике надзора за нравственностью, которая прощала его собственную порочность и моральное разложение, поэтому своим вмешательством в чужие дела еще более отдалил от себя аристократию, раздраженную своеволием Домициана и презиравшую его убогие способности к управлению. Это был символ и признак одной из черт, характеризовавших правление Августа, как и грандиозные планы строительства в Риме, Augustanism. Он также восстановил Юлиев закон против прелюбодеяния, существовавший при Августе.

Можно предположить, что Домициан понимал причины презрительного отношения сената. Естественно, он не соглашался с этим. Напротив, создав императорскую персону, в которой стирались различия между смертным и бессмертным, он собирался выбить почву из-под ног сенаторов. Согласно республиканской практике, Домициан не мог занимать высшую должность и получить соответствующие властные полномочия по причине низкого происхождения семьи (невзирая на обожествленного отца и брата) и своего ограниченного знакомства с магистратами на «пути чести». Тот Домициан, который изображался на монетах и ассоциировался с Юпитером и который на следующий год (возможно, в 86-м) приказал обращаться к себе dominus et deus («господин и бог»), явно не имел веса в Риме, несмотря на трибунские полномочия и великий империй, переданные ему сенатом. Кроме того, своим выдающимся положением он не был обязан авторитету и престижу, который прежде ассоциировался с консульством (хотя, как мы видели, он предпринял шаги, чтобы монополизировать все выгоды, дарованные этой должностью). Он не завоевывал свою власть, а получил ее от отца и брата, что едва ли смягчило отношение к нему римского нобилитета. Учитывая возрождение республиканских настроений в сенате во время правления Домициана, это, возможно, была единственная альтернатива повторению лицедейского представления Августа: принцепс как первый среди равных (даже если статус Флавия позволял это сделать). Домициан не обладал ни умением, ни склонностью к такому обману. Напротив, он избегал полумер. Подобно открыто деспотичным императорам до него, он заменил широкие и эффективные политические дебаты обсуждением вопросов в тесном кругу друзей, вольноотпущенников и нескольких советников, и в результате роль сената свелась к механическому утверждению принятых решений. Домициан также предписал, чтобы статуи в его честь ставились только золотые и серебряные (и приказал казнить женщину, чье «преступление» состояло в том, что она разделась перед его статуей). Тем самым он утвердил свое место в опасном континууме, включавшем Клеопатру и Гая Калигулу. В долгосрочной перспективе ни один из них не получил пользы от золотых скульптур и враждебности сената. Не получит ее и Домициан.

Как и в правление отца, сенаторская оппозиция Домициану возникла на философской почве. Спор был как абстрактным — теоретические возражения против наделения принципата широкими официальными полномочиями в руках одного человека, так и конкретным — сосредоточенным на личности самого принцепса и природе его управления. Однако Домициан отличался от Веспасиана. Высмеиваемый Деметрием, подвергающийся нападкам Гельвидия Приска, Веспасиан проявил хладнокровие перед лицом настойчивости друзей и снисходительность к философам, чье поведение Светоний описывает как строптивое. Реакция его сына, как и следовало ожидать, была менее терпимой. Если претензии на власть со стороны Веспасиана были сомнительными, то у Домициана такие права полностью отсутствовали. Он не участвовал, как отец, в прекращении длительного периода разнузданных политических и общественных беспорядков в жизни Рима. Благодаря усилиям Веспасиана и Тита состояние империи не требовало принятия радикальных мер со стороны пуритански строгого молодого человека с кротким выражением лица, фрагментарным опытом и упрямо завышаемым самомнением. Несмотря на все усилия Домициана, обожествление предшественников не сделало его власть неприкосновенной, подобно сиянию славы Августа. Даже исключительный титул «Мать божественного цезаря», дарованный Домиции вслед за смертью единственного ребенка этой пары (впоследствии обожествленного мальчика), был далек от великолепия предыдущей династии Рима.

В годы вынужденного бездействия, с 69 по 81 год, Домициан посвятил себя стрельбе из лука и прелюбодеянию. Его мастерство владения луком было таково, что на охоте в своем Альбанском поместье он поражал из лука по сотне диких зверей. Иногда он нарочно стрелял дважды — так, что две стрелы, вонзившись, торчали, как рога. Нередко он менял темп стрельбы, целясь в рабов. Один из рабов вставал поодаль и поднимал вместо мишени правую ладонь, раздвинув пальцы. Домициан безошибочно клал стрелы между пальцами, не задев их.

С философией было то же самое, что со стрельбой из лука. Как и Веспасиан, Домициан никогда не спешил. Вначале он добился народного расположения, устраивая роскошные и великолепные публичные зрелища, затем постепенно начал наступление на сенат. Только в 93 году Домициан приступил к сенаторским казням, и этот период впоследствии сравнивали с царством ужаса. В тот год его мишенью стал ряд высокопоставленных сенаторов, чьи преступления заключались в высмеивании императора и восхвалении его врагов. Были убиты бывшие консулы Арулен Рустик и Приск Младший, сын старого знакомого и собеседника Веспасиана. Другими жертвами-«философами» были Геренний Сенецион, биограф Приска Старшего; Юний Рустик, панегирист Приска; историк Гермоген Тарсийский и настоящий философ по имени Матем. (Работы Арулена Рустика и Геренния Сенециона были сожжены на Форуме триумвирами, специально назначенными для этой задачи.) Их казнь, вероятно, имела символическое значение, как утверждает Тацит, указывая на нетерпимость Домициана к независимости сената — чувство, которое к тому времени стало секретом Полишинеля[316]: «Отдавшие это распоряжение, разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского».[317] В результате в рядах сенаторов едва не началась паника. Другими жертвами нетерпимости Домициана стали: легат в Британии, Саллюстий Лукулл, за то, что копья нового образца он позволил назвать «Лукулловыми»; Сальвий Кокцеян погиб за то, что отмечал день рождения императора Отона, своего дяди по отцу; Меттий Помпузиан — за то, что говорили, будто по гороскопу он станет императором; Ацилий Глабрион — за непочтительность, а Тит Флавий Клемент, отец наследников Домициана, Тита Флавия Веспасиана и Тита Флавия Домициана, — возможно, за подозрение, что тот принял иудейскую веру. Такое гибкое истолкование подрывной деятельности со стороны Домициана являлось показателем все возрастающего страха, ненависти и своего рода сумасшествия, заставлявших его выкорчевать все корни оппозиции, реальной или воображаемой. Свое черное дело выполняли доносчики, внося свою лепту в безумное чувство неуверенности на Палатинском холме.