Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

Последнее определенно является следствием опасения утратить свой статус и объясняет высокомерие в отношении вольноотпущенницы отца Цениды, которой он не позволил себя поцеловать. Завышенное самомнение также могло усилить привлекательность его неверной жены, Домиции Лонгины. Несмотря на ее брак с сенатором Элием Ламией, Домициан с пылкой решимостью добивался благосклонности Домиции. Как и в случае с Августом и Ливией, благородство происхождения Домиции намного превышало знатность ее второго мужа. Она была прапраправнучкой Августа по линии Юлии Младшей, единокровной сестрой ее отца была императрица Цезония, четвертая жена Гая Калигулы. Сам отец был полководцем Гнеем Домицием Корбулоном, которого Нерон вынудил к самоубийству, опасаясь его военной славы и, как следствие, потенциальной угрозы, которую он представлял. (Со временем Домициан станет жертвой подобной обеспокоенности. В 84-м или 85 году он вызвал из Британии в Рим выдающегося военачальника Агриколу, который остался ему предан. Месть его безжалостного зятя, Тацита, продолжается по сей день.) К концу 81 года, как и Ливия до нее, Домиция получила титул «Августа». Она стала первой императорской женой после Поппеи, обладавшей этим титулом.

Разумеется, Тит начал жизнь, имея не больше, чем младший брат, но благодаря поддержке Веспасиана Нарциссом оказался в эпицентре римского мира. В противоположность Домициану он воспитывался и обучался на Палатинском холме вместе с сыном Клавдия, Британником. Впоследствии он разделил с отцом триумфальное возвращение из Иудеи. В отличие от них Домициан оставался дома — без матери, без отца и брата. Поэтому не стоит удивляться, что его понятие семейного единства расходилось с общепринятым, или тому, что он предпочитал проводить время в совсем другой компании на своей вилле в Альбанских горах в двадцати километрах юго-восточнее Рима. Он слишком часто был исключен из семейного общения Флавиев. Это также объясняет инстинкт одиночки, развившийся у взрослого Домициана.

Судя по сохранившимся источникам, его стремление добиться такого же положения, как Тит, характерно для всего принципата Веспасиана. Оно начинается в сумасшедшие дни сразу после прихода Флавиев к власти и успеха Тита в Иудее, когда Домициан «затеял даже поход в Галлию и Германию без всякой нужды и наперекор отцовским советникам, только затем, чтобы сравняться с братом влиянием и саном», — пишет Светоний. Десятилетие спустя, устав ждать, он без сожаления оставил больного Тита умирать. Версия Светония предполагает, что Домициан запретил оказывать старшему брату необходимую медицинскую помощь. Дион Кассий идет дальше, передавая слух, что Домициан, в духе прежних заговоров против Тита, способствовал его смерти. Хотя еще оставались шансы на выздоровление, «Домициан, чтобы ускорить его смерть, положил его в короб, наполненный большим количеством снега, под тем предлогом, что для излечения якобы необходимо охлаждение», естественно понимая, что это неправда.[299] Теперь, кода Домициан был уверен, что брат умрет, он поспешил в Рим, где в лагере преторианцев получил титулы, власть и полномочия, а также первую из двадцати двух аккламаций «императором». Как и в случае кончины каждого предшествующего принцепса, источники отвергают возможность естественной смерти. Учитывая будущее поведение Домициана, для них было важно, чтобы его восшествие с самого начала носило печать беззаконности.

Последний император Рима, своекорыстный и хитрый, немедленно обожествил брата и быстро приступил к строительству Арки Тита. Подобно Августовому празднованию годовщины битвы при Акции, Домициан хотел нажить капитал на величайшей военной победе Флавиев. То же самое можно сказать об обожествлении отца и брата. Когда-то он написал стихи, посвященные победе Тита в Иудее, теперь он строил храмы в честь божественного Веспасиана и рода Флавиев с собственными служителями. Он никогда не собирался править в тени старшего брата. В течение пятнадцати лет принципата Домициана не состоялось ни одной игры в честь дня рождения Тита. Вероятно, причиной было то, что он считал, будто брат — по его мнению, искусный фальсификатор — в 79 году подделал завещание Веспасиана, по которому отец оставил его сонаследником власти. (Если так, то Домициан не понимал явных сигналов Веспасиана о порядке наследования, которые он постоянно подавал. Разумеется, оба брата имели титул «глава юношества», но Тит тем не менее шесть раз был консулом совместно с отцом, в то время как Домициан — всего один раз.) Дион Кассий не принимает никаких оправданий. «Этот самый император, — заявляет он, — нисколько не обращал внимания… на похвалы, расточаемые Титу».[300] Напротив, для Домициана семейные чувства были вопросом целесообразности, не окрашенным личной привязанностью. Он изо всех сил пытался бесстрастно рассматривать наследие Веспасиана и Тита и, по словам Диона Кассия, «превзошел себя, когда обрек на бесчестье и гибель друзей своего отца и брата», а также «убил тех оставшихся мужчин рода Флавиев, которые могли стать его преемниками: Тита Флавия Сабина, Флавия Клемента (сыновья которого были названы наследниками Домициана) и Арецина Клемента». В конце концов Домициан заплатит дорогую цену за свое своенравие — она будет предречена знамениями, которые часто встречаются в книге Светония. Опозоренный и бездетный, он стал причиной конца династии в течение срока, предсказанного в вещем сне Веспасиана о весах.[301]

Вместо военной славы — безрассудная авантюра. Тит сопровождал отца в Иудею в 67 году. Через два года пришла очередь Домициана испытать кровавую природу человеческой натуры. В его случае это произошло с возобновлением гражданской войны в Риме — кровавого соперничества между вителлианцами и флавианцами, которое вскоре преобразовало мир Домициана. Покорение иудеев Веспасианом и Титом шло с упорной настойчивостью, а «слава» Домициана возникла в беспорядочной всеобщей свалке, где царили пожары и страх и где его роль была, по существу, пассивной. (По словам Светония, «утомлять себя он не любил», поэтому позже Домициана отнесут на войну в носилках.)

События ночи, о которой идет речь, можно истолковать по-разному, но «правдивый» отчет мы вряд ли узнаем. Несмотря на широкую пропаганду Флавиев, призванную придать лоск той бойне, которая происходила во время захвата ими власти, сам Домициан впоследствии представил этот инцидент (и свою роль в нем) как основу для рассказа о собственном героизме. Он использовал его как доказательство своей пригодности к правлению, подобно долгой и выдающейся военной карьере Веспасиана и завоеванию Титом Иерусалима.

Очевидно, что Домициану повезло остаться в живых. В ту ночь, когда войска Вителлия разграбили Капитолийский холм и до основания сожгли храм, у них не было никакого намерения проявлять милосердие к младшему сыну своего врага. По рассказу Светония, «еще когда первые вителлианцы ворвались на Капитолий; Домициан спрятался у сторожа храма». С ним находился дядя, Сабин, назначенный Отоном префектом города, и отряд верных ему войск. Хотя вителлианцы захватили Капитолийский холм, Домициан тайно переночевал в доме привратника храма, а утром — в одежде служителя Исиды, египетского культа, связанного с Клеопатрой, влияние которого Август так старательно пытался ограничить, — поспешил на другой берег Тибра, в дом, принадлежавший матери школьного друга. По версии Тацита, он тоже бежит в полотняной одежде служителя Исиды (в этом случае предоставленной ловким вольноотпущенником). Здесь он скрывается в доме одного из клиентов Веспасиана, где может чувствовать себя в безопасности. В любом случае это была страшная авантюра. Жуткая гибель Сабина укрепила мнение Домициана о чудесной природе своего спасения. Старшего брата Веспасиана, пойманного в горящем храме, отвели в цепях к Вителлию и отрубили голову, а растерзанное тело бросили в Тибр.

Радость избавления породила бахвальство. Домициан снова обратился к поэзии — времяпрепровождению, которое Тацит отвергает как преднамеренную уловку, чтобы «скрыть свои подлинные намерения».[302] Темой поэмы на этот раз было его спасение. Кроме того, как мы видели, на месте дома привратника он построил храм Юпитера Охранителя. Впоследствии этот храм стал полноценным культовым сооружением, в центре была установлена статуя императора, сидящего на коленях у бога.[303] Это был неуклюжий жест благодарности и самоутверждения на самом священном холме Рима. К тому времени Домициан заменил отца и брата на посту принцепса. Будучи, по собственному определению, dominus et deus («господином и богом») Римского мира, он все легче утверждался во мнении о своей божественной природе, что, возможно, было вызвано политическими причинами. Как и спектакли Гая Калигулы с париками и кадуцеями, это было средством возвышения собственного положения над сенатом, ответом на беспокойство сенаторов относительно отсутствия у него опыта, престижа или благородного происхождения. Первые семена этого опасного стремления к величию были посеяны той ночью на грандиозном пожаре в стиле Тернера на Капитолийском холме.