Марк Аврелий - Франсуа Фонтен

Новая религия явно не конкурировала с аристократическим стоицизмом, зато ее путь пролегал по тропам, уже сильно истоптанным культами, связанными с мистериями и всякого рода колдунами: для обездоленных те и другие были весьма привлекательны. Изида из Египта и Кибела из Малой Азии давно переплыли море и обещанием вечной жизни завоевали толпу, хотя старые латиняне поначалу им сопротивлялись. Официальная религия даже для вида не пыталась изобразить синкретизм. Экзотические культы с их богатыми храмами и жрецами добились признания ценой невмешательства в политические дела. В сущности государство требовало от них даже больше: беспорочного легитимизма и строжайшего соблюдения порядка. Соглашение соблюдалось так строго, что сам Антонин, как мы видели, был причастен культу Кибелы и тавроболов. Этот культ также поднялся вверх по Роне и воцарился в Лионе. Его жрецы и адепты не стояли в стороне от манифестаций против христиан, вербовавших сторонников среди тех же иммигрантов, лавочников, докеров, рабов.

Улей и пчела

Была еще одна форма организованной взаимопомощи, которая позволяла терпеть нужду и давала надежду: похоронные коллегии. Эти официально дозволенные учреждения, несомненно, играли в римском обществе огромную стабилизирующую роль. Эти коллегии — частные кассы взаимопомощи рабов и подлого народа, чтобы обеспечить себе достойные похороны. Поодиночке эти люди могли рассчитывать только на общую могилу. Но вера в загробную жизнь, воскресение или переселение душ требовала ритуального погребения и хоть каких-нибудь поминок. Подданным Марка Аврелия, в отличие от него, не было дела, что земля может не вместить тела всех умерших, а воздух — души (IV, 21). Они не собирались «стать снова атомами», как рисовали им перспективы стоики, или возродиться в виде животных, как обещали пифагорейцы. Они регулярно собирались на дружеские трапезы, с тем чтобы коллеги взяли на себя похоронные расходы, если семья этого не сможет. Существование таких ассоциаций, уставы которых утверждались и, несомненно, негласно контролировались начальством, доказывает, что христианство не порывало, а совпадало по фазе с состоянием общества: малые общины верных составлялись на основе похоронных коллегий. Уставные трапезы коллегий маскировали агапы и евхаристические обряды незаконной религии.

Таким образом, хлебосольство — одно из ключевых средств общественного единства в Империи II века. Наряду со стремительным распространением религий, угрожающих традиционным культам и даже единству новой Церкви, развивается система ассоциаций. Ее можно принять за то же явление, что и возникновение профессиональных корпораций, например лодочников и «негоциаторов» в Лионе. Но скорее перед нами форма взаимопомощи, отвечающая, как и в наши дни, человеческой потребности в солидарности. Марк Аврелий не стал бы, подобно Траяну, недовольно глядеть на коллегию пожарных в Вифинии. Он не видел в прозрачных сообществах, находившихся под патронатом местных властей, угрозы общему порядку — как раз наоборот. По-настоящему беспокоили его только тайные происки не выходивших на свет христиан.

И никак нельзя упрекнуть его в недостаточном внимании к проблемам братства и солидарности. «Люди рождены друг для друга. Значит, переучивай или поддерживай»[59] (VIII, 59). Он и пытается переучивать. Выше мы читали, что Марк Аврелий считает тех, кто отделяет себя от общего зрелища и составляет свою отдельную компанию, дезертирами, предателями, мятежниками, язвой общества. Как же он представляет себе идеальное государство? Как пчелиный улей. «Что улью не полезно, то пчеле не на пользу» (VI, 54). Для тех, кого покоробит это сравнение — элементарный символ коллективистского общества, у него есть более тонкое выражение: «Что не вредно городу, не вредит и гражданину» (V, 22). Но принцип один и тот же: добровольное рабство. Не может не тревожить, как настойчиво он говорит о подчинении части целому. Так что не стоит жалеть, что он отказался от государства Платона — оно ведь тоже очевидно коллективистично. По словам Капитолина, «он часто повторял суждение Платона, что государства процветали бы, если бы ими правили философы или цари занимались бы философией». Так и видишь, как он наставительно произносит эту прекрасную фразу, в которую больше сам не верит. В нем государственный деятель уже давно разошелся с философом.

Постылые зрелища

Еще один камень преткновения в наших глазах — варварство цирковых представлений. Память о гладиаторских играх лежит тяжким бременем на римской цивилизации, которая очень долго — до V века — не могла от них избавиться. Тускнеет из-за этого и образ Марка Аврелия; от него ждали бы больше, чем вот это слабое замечание: «Как претят тебе все одни и те же картины амфитеатра и других мест в том же роде, на однообразие которых несносно глядеть, точно так же и в отношении жизни в целом прочувствуй…» (VI, 46). Отсюда можно сделать вывод, что для него смертельные игрища — житейское дело. На нашем языке мы бы сказали, что он считал бои на арене «социальным фактом». Конечно, и нам надоело бы сто раз заходить в темную комнату, чтобы увидать все один и тот же блокбастер. Сравнение, конечно, законное, но оно приводит нас к парадоксальному предположению: может быть, мы придумываем небылицы о древнем мире, которому приписываем современные чувства? Может быть, римляне глядели на них просто, а наш якобы цивилизованный взгляд привносит двойственность? Марк Аврелий уж никак не был варваром, но и для него определенная форма регулярного убийства была не чудовищной, а только однообразной. Так что он не поможет нам раскрыть эту тайну.

Вправду ли мы неспособны поставить себя на место образованного римлянина — скажем, всадника, устроившегося на своих подушках в третьем ярусе амфитеатра, и взглянуть на арену его глазами? Разделим мы его возбуждение и спортивный азарт при гладиаторских боях или все-таки убережемся от инстинктивного ужаса и нездорового очарования, которое вызывают в нас даже вымышленные реконструкции этих боев? Если такая постановка вопроса кажется надуманной, обратимся к нашим современникам — тем, кто всей душой принимает мерзости чемпионатов по боксу или боя быков, оценивает технику участников, болеет за них, делает ставки. Тогда мы сможем вернуться на две тысячи лет назад: разница между эпохами проявится лишь в степени.

До какой степени доходило гладиаторство при Марке Аврелии, можно догадываться только на основе массы фрагментарных указаний, не дающих оснований для надежной оценки. Перечень монументальных амфитеатров, разбросанных по всей Империи (известно семьдесят настоящих Колизеев и много сотен более примитивных арен), внушают мысль о мощнейшей индустрии зрелищ. В Риме этой индустрией занималась императорская администрация: только она могла взять на себя связанные с ней обязанности и обеспечить надзор. Кроме того, после Августа такой инструмент завоевания популярности нельзя было оставлять частным лицам, хотя императоры от своего имени перекладывали издержки на высших должностных лиц, имевших честь и обязанность устраивать игры народу при вступлении в должность. В провинциях она держалась тщеславием и честолюбием местных властей, которые несли расходы на пышные зрелища ради славы Империи, не рискуя затмить императора. В конечном счете выгода от всей системы доставалась профессиональным устроителям зрелищ (ланистам). Это были вольноотпущенники, чрезвычайно могущественные и вместе с тем отъявленные мерзавцы.

Все, связанное с этим ремеслом смерти, было двойственным: священным и гадким, высоким и презренным. Гладиаторами обычно были рабы, приговоренные к смерти или военнопленные. Но эти подонки общества были наделены сверхчеловеческой судьбой. Изначально погибшие в сражениях приносились в жертву мертвым: их кровь ублажала покойников. Долго сохранялся обычай устраивать надгробные игры, но уже при Цезаре это был только предлог для зрелища. Вместо гробницы действие могло происходить в любом месте — общественном (Форум) или частном (столовая Калигулы). Но с тех пор как в 20 году до н. э. друг Августа Тавр устроил в Риме настоящую арену — два театра лицом друг к другу, они и стали обычным местом игр. То здание, как и наши цирки, было деревянным, но после нескольких катастрофических обвалов трибун, при самом страшном из которых — в Фиденах близ Рима в 27 году н. э. — насчитывалось пятьдесят тысяч пострадавших, чаще стали строить каменные. Мы знаем обо всех их утонченных украшениях: огромных полотняных кулисах, оркестрах и гидравлических органах, цветном песке и разливавшихся благовониях.

В потоках крови, орошавших этот песок, из-за которых римские арены для нас прокляты, вскоре не осталось ничего сакрального. Они утоляли лишь человеческую жажду зрелищ. Правда, в Риме нередки были пережитки древних обрядов, в том числе человеческих жертвоприношений, несколькими столетиями раньше приносившихся в храмах. Но постепенно эти обряды превратились в чистые символы, суеверия или поводы для праздников. При Марке Аврелии в Риме насчитывалось сто тридцать пять праздничных дней в году. Их надо было устроить так, чтобы заполнить досуг народа. Отсюда потрясающая активность департамента зрелищ: парады сенаторских детей на Марсовом поле; спортивные и воинские упражнения для детей всадников; процессии жрецов Изиды и Кибелы в ярких одеждах, при звуках священной музыки занимавшихся самобичеванием или самоистязанием. В одеонах проходят разнообразные театральные представления, концерты, с участием хоров мальчиков и девочек, литературные чтения; в театрах классические пьесы — греческие или латинские трагедии и комедии — перемежались народными фарсами (мимами); на главных ипподромах — Фламиниевом и Большом — скачки. Поразительные представления устраивались в самом Колизее: выступления ученых зверей, большие охоты, сражения людей со зверями и другими людьми, а иногда даже морские сражения на арене, превращенной в бассейн.