Марк Аврелий - Франсуа Фонтен

Их было всего несколько сотен, но вместе со своими рабами — чаще всего соотечественниками — они составляли очень спаянную и предприимчивую колонию ремесленников, торговцев и менял. Имена, которые они носили, выдают греческое или ближневосточное происхождение: Понтик, Аттал, Бландина, Библис. Возглавлял их духовный вождь, которого они называли епископом, — девяностолетний старец по имени Потин, в незапамятные уже времена приехавший из Малой Азии. Все происходило очень тихо, и лионцы далеко не сразу поняли, что приютили колонию христиан. Эти люди не желали смешиваться ни с иудеями, ни с эллинами, хотя говорили по-гречески. Не всегда было понятно их происхождение и общественное положение: одни были гражданами Смирны, другие «перегринами» (оседлыми иностранцами), некоторые — римскими гражданами. Эти последние были полноправны; права других категорий были ограниченны, а некоторые (рабы) вовсе не имели прав. Галло-римское население ставило в вину христианам как раз то, что они не делали различия между рабами и свободными, а друг друга называли братьями и сестрами — как будто они, среди множества прочих тайных пороков, имели наклонность к кровосмешению.

Порог терпимости

Уже несколько месяцев ходили толки: «Эти люди своим нечестием навлекают на нас небесный гнев. Они отказываются приносить жертвы нашим богам и даже изображению императора». Вскоре перед ними закрылись все двери, затем начались притеснения. Христиане всегда были несколько замкнуты, но отнюдь не антиобщественны. Наоборот: их можно было упрекать в чрезмерно усердной благотворительности и навязчивом прозелитизме. Они не имели права открыто исповедовать свою веру под угрозой привлечения к суду: христианская религия была официально объявлена незаконной. Но и специально их не разыскивали: со времен знаменитого предписания Траяна римское правосудие лишь регистрировало и расследовало серьезно мотивированные обвинения. При Антонинах можно говорить не о гонениях, а о местных инцидентах, провокациях, отдельных актах нетерпимости, жертвами которых всегда бывают организованные меньшинства. На стадии выдвижения обвинения римский юридический формализм охранял их, но как только дело заводилось, защищаться становилось очень трудно: для этого требовалось представить доказательства своей невиновности. Как полагали римские судьи, не было ничего проще: следовало только отрицать свое христианство и сжечь горсть ладана на императорском алтаре. Но это было отступничество, за которое изгоняли из братской общины.

На Востоке — в Каппадокии, Сирии и Месопотамии, — где христианство было весьма активно и даже уже разделилось на соперничающие церкви, а то и ереси, инциденты случались нередко, и римлянам приходилось вмешиваться, чтобы навести порядок. Чтобы успокоить разъяренную толпу и избежать всеобщей расправы, чаще всего им было достаточно арестовать и судить самых приметных христиан. Так было в Смирне несколькими десятилетиями раньше: старый епископ Поликарп, которого считали учеником апостола Иоанна, был приговорен к сожжению на костре. Легенда о Поликарпе Смирнском, обойдя все Средиземноморье, по Роне дошла до Лиона, где остановилась первая христианская миссия. Ученик Поликарпа Ириней помогал Потину и потихоньку вел необычайно эффективную апостольскую деятельность. Его фундаментальный труд «Против ересей» укреплял шаткую еще христианскую доктрину. Ириней заслужил свое имя, означающее «мир», отстаивая единство Церкви под главенством римского епископа, с чем спорили восточные епископы. Тогда каждая община в принципе была независима от других, а Рим имел только моральное первенство.

Когда лионские римляне всерьез озаботились враждой с христианами, Ириней как раз был в Риме, где объяснял епископу Элевтерию (папой его станут называть лишь позднее), в каком состоянии была лионская община. Представляется, что извне ей серьезно угрожали суеверия народа, а изнутри — опасные мистические течения, пришедшие с Востока (точнее из Фригии), где новые пророки чрезмерно восхваляли мученичество. Как предполагают, в начале 177 года, когда события в Лионе обострились, Элевтерий задержал бесценного апологета у себя. Хроника событий известна нам из окружного послания, написанного тогда же и сохраненного Евсевием Кесарийским в «Церковной истории», которая донесла до нас хронологию пап до 300 года и бесценные подлинные документы. Высокопарное и торжественное послание подписали «служители Христовы, обитающие в Виенне и Лионе, обращающиеся к братьям в Азии и Фригии, имеющим ту же веру и надежду на спасение». Оно содержит весьма подробный отчет о «великом горе, случившемся здесь, и жестоком озлоблении язычников против святых. Нас не только изгнали из домов, бань и общественных мест, но и запретили где бы то ни было появляться».

За таким карантином последовали аресты тех, кто не успел укрыться. Трибун римской когорты повел их на Форум. Там представители городской власти допросили обвиняемых и передали их на суд императорского легата. Поскольку в начале апреля легата не было в городе, допросы продолжались несколько недель. Христиан, которых было, вероятно, около пятидесяти человек, держали всех вместе в гиблых застенках, откуда выводили только на допросы и пытки, причем по дороге их била толпа. Вскоре в живых остались лишь немногие, и их физическая и нравственная стойкость не имела предела. Рассказ, сохранивший для нас их имена, обладает всеми чертами подлинности, а потому является не только памятником агиографии, но и ценным историческим документом. Из него известно, что Потина толпа прикончила 2 июня. Праздник солнцестояния 24 июня был отмечен казнью двух осужденных, Матура и Санкта, которые вели себя на арене как истинные «атлеты веры». Об их мучениях рассказано во всех подробностях — для того, конечно, чтобы подвигнуть новых мучеников. Римляне и не догадывались, что подобные зрелища не устрашали, а служили примером.

Диалог невозможен

Здесь случился процедурный сбой, который изменил масштаб всего дела. Одним из осужденных был грек из Азии по имени Аттал, немаловажное в городе лицо, который, как в последний момент выяснилось, оказался римским гражданином. Легату пришлось обратиться к императору: это было дело принципа и выходило за рамки его компетенции. Документы немедленно отправили в Рим, и Императорский совет рассмотрел их. «Император ответил, что некоторых следует подвергнуть пытке, но тех, кто будет отрицать вину, отпустить. Поскольку тогда начался большой местный праздник, весьма многолюдный, на который приезжали и из других стран, губернатор выставил блаженных перед судом напоказ для потехи народа. Итак, он вновь допросил их, и тем, кто обладал римским гражданством, велел отрубить голову, прочих же послал на растерзание зверям». Среди этих прочих была «немощная рабыня» — бессмертная Бландина (возможно, уроженка Бланда во Фригии). По всей видимости, Марк Аврелий просто велел легату держаться судебной процедуры, установленной Траяном. Она считалась достаточно толерантной, поскольку запрещала охоту на христиан и предписывала наказывать — но тут уже в бесспорном порядке — лишь публичное и многократное исповедание веры.

При всем при том оказывается, что моралист, проповедовавший диалог и сострадание, ничего не сделал, чтобы смягчить бесчеловечное в своем автоматизме законодательство. Он мог бы — и христиане ждали этого от императора-философа — более снисходительно трактовать предписания своих предшественников, довольно расплывчатые, но имевшие либеральное направление. Почему он, изучая лионское дело, не вспомнил собственный совет: «Можешь — переучивай их, не можешь — помни, что на то и дана тебе благожелательность» (IX, 11)? Куда девалось его уважение к свободе мнений, так замечательно сформулированное в VI книге: «Все мы служим единому назначению, одни сознательно и последовательно, другие — не сознавая… Всякий здесь трудится по-своему, и с избытком — тот, кто сетует и пытается противостоять и уничтожать то, что сбывается, потому что и в таком нуждается мир. Ты уж пойми на будущее, с кем становишься в ряд» (VI, 42)? Чувствуется, что Марк Аврелий подчас увлекается игрой в отвлеченные благородные идеи. Он идет даже дальше христианских апологетов своего времени: те, обращаясь к нему, защищались от обвинения в желании что-то разрушить в этом мире. Они хотели только, чтобы их выслушали и обращались так же, как с прочими.

Но император явно ничего не хотел слышать от этих людей. Они не были приемлемыми собеседниками в умном разговоре. Он, несомненно, считал их уклонистами по религиозным убеждениям, добивавшимися для себя особого политического статуса. Если так, философ уступал место главе государства, который во имя принципов общественного устройства не признавал за ними права отделяться от него. Кстати, несколькими строчками ниже появляется другая максима, ограничивающая действие предыдущей: «Ты пытайся убедить их, но действуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости». Именно так и происходило с христианами: при Траяне, Адриане и Антонине судьи пытались довольно добросовестно рассуждать с ними и уж потом переходили к страшным крайностям. Хотелось бы быть уверенными, что судьи Марка Аврелия тоже соблюдали правила постепенности. Но при нем к христианам относились явно неблагожелательно. Мы знаем из документов того времени о предрассудках двух наставников Марка Аврелия — Рустика и Фронтона.