Марк Аврелий - Франсуа Фонтен

Рустик, будучи префектом Рима, вел процесс, который философ-киник Крескент возбудил против апологета Юстина из Наплузы. Юстин — чрезвычайно культурный человек и очень сильный догматист — со всем пылом неофита вел полемику в кружках интеллектуалов и стал невыносим для своих соперников. Рустик, судивший его, не мог не знать о его достоинствах, но, по-видимому, провел допрос высокомерно и небрежно и после ритуального требования отречения сразу же осудил Юстина на казнь. Евсевий сохранил для нас весьма выразительный протокол этого допроса — правда, христианского происхождения. Что касается Фронтона, до нас дошел от него прискорбный текст: рассказ о христианских агапах, где вся символика причащения превращена в сцены людоедства и кровосмешения да к тому же еще и жертвоприношения младенцев. Марк Аврелий, несомненно, не принимал всерьез все эти фантасмагории старого учителя, но мог быть отравлен впечатлениями от таких рассказов. Смесь глубокого личного непонимания с общими предрассудками восстановила его против христиан и, кажется, только против них.

Между тем христиане продолжали обращаться к нему. Им нельзя было вменить ни малейшего кощунства, никакого неповиновения. До нас дошла большая апологетическая литература, которая свидетельствует, что сознательные и ответственные духовные лидеры христиан стремились к диалогу. Среди них Афинагор — автор «Прошения в защиту христиан», около 177 года адресованного «императорам Марку Аврелию Антонину и Аврелию Коммоду Армянским, Германским, Сарматским, а паче всего философским». В сочинении вначале так пламенно защищаются нравы христиан, что римлянам от требований совершенной чистоты не могло не стать не по себе. Далее читаем такое поразительное требование: «Египтяне поклоняются кошкам, змеям и псам, и всем этим верованиям вы даете свободу. О нас же, именуемых христианами, вы вовсе не имеете попечения. Вы дозволяете гнать нас и преследовать нас за одно имя. Ваши законы не велят наказывать других, обвиняемых в преступлении, если они не уличены. Итак мы просим исследовать жизнь тех из нас, которые предстают перед судом. Повелите устроить тщательное разыскание о наших нравах».

Дошла ли эта петиция до Марка Аврелия? Читал ли он хотя бы жалобу, отправленную ему на несколько лет раньше епископом Сард Мелитоном? Эта жалоба задает историкам серьезную проблему: «Невиданное дело: именем новых императорских указов благочестивые в Азии преследуются и истребляются. Если поистине это делается твоим повелением, это хорошо, ибо не может справедливый государь повелеть ничего несправедливого. Тогда мы согласны принять смерть как заслуженную кару. Мы просим тебя только об одном: изучи сам дело тех, кого тебе объявили мятежниками, и соблаговоли рассудить, заслуживают ли они смерти или достойны жить в мире под покровительством твоих законов. Если же эти указы и варварские поступки не от тебя, мы умоляем тебя впредь не допускать прилюдного разбойничества». Хотя никаких других следов этих указов не обнаружено, над памятью Марка Аврелия тяготеет подозрение: не ухудшил ли он положение христиан?

Добрый гонитель

Цитированные тексты, а также другие, существовавшие в составе обильнейшей полуподпольной литературы, можно толковать двояко. Их следует понимать как честную и упорную, на грани вызова, попытку завязать прямой диалог с властью, которую считали особенно открытой. Но вот власть видела здесь только уловки бессовестных беззаконников, желающих заставить признать себя как какую-то представительную организацию. Император не готов слушать каких-то якобы философов или духовных лидеров, говорящих от имени новой, решительной, неисчислимой силы, в глазах же римских властей — сброда перевозбужденных ничтожеств. Чем больше они проявляют себя, тем больше вызывают подозрений, тем сильнее подчеркивают свою лояльность: Мелитон доходит до того, что желает вечного продолжения династии. Уже тогда он высказывает мысль, которая станет главенствующей в веках: процветание Империи волей Провидения связано с благоденствием Церкви. Ничто не могло покоробить Марка Аврелия больше, чем такая наглость. Афинагор смел сравнивать своего вечного и несотворенного Бога с божеством Платона и стоиков. Он уверял, будто христиане молятся о благополучном восшествии Коммода на престол — жалкое лицемерие! Другой апологет, Диогнет, предупреждал: чем больше мучеников среди христиан, тем больше христиан — недопустимая угроза!

Как раз для автора «Размышлений» это было весьма чувствительным пунктом. Добровольная смерть — одно из тех положений стоицизма, к которым он чаще всего возвращается. Перечисляя все способы прожить здесь добрую жизнь, он не забывает и последний — по своей воле уйти из жизни. «Дымно — так я уйду; экое дело, подумаешь» (V, 29). Может быть, поразительнее всего в произведении Марка Аврелия как раз эта обыденность смерти, от которой отшатывались самые выдающиеся умы. Да и почти весь стоицизм для западной культуры разве не сводится к образу смерти Сенеки? Чего стоят в «Размышлениях» правила повседневной жизни рядом с потрясающей возможностью убежать от всего, всегда открытой для нашего выбора? «Ну, а если почувствуешь, что соскальзываешь и что не довольно в тебе сил, спокойно зайди в какой-нибудь закоулок, который тебе по силам, а то и совсем уйди из жизни — без гнева, просто, благородно и скромно, хоть одно это деяние совершив в жизни, чтобы вот так уйти» (X, 8).

Ясно, что главное в таком поступке — свободный выбор, естественность, скромность. Совсем не таковы самоубийство загнанного лицедея Нерона или смерть развратного Петрония по приказу того же Нерона, тем более — смерть, которой искали безумцы вроде некоего Перегрина, чью театральную гибель перед собравшейся в Олимпии толпой описал Лукиан Самосатский. А ведь этот Перегрин был связан с христианами. Он только и мог заставить говорить о себе, в назначенный час бросившись в костер. Может быть, эти люди, сами себя называющие учениками «распятого софиста», прекрасно знающие, что обрекают себя на позорную смерть, тоже на свой лад ищут ложной славы?[58] Тут Марк Аврелий, не удержавшись, раскрывает душу, не замечая, что тем самым выдает важную государственную тайну: «Какова душа, которая готова, как надо будет, отрешиться от тела, то есть либо угаснуть, либо рассеяться, либо пребыть. И чтобы готовность эта шла от собственного суждения, а не из голой воинственности (parataxis), как у христиан, — нет, обдуманно, строго, убедительно и для других, без театральности» (XI, 3).

Немногие тексты так часто цитировались и так дословно разбирались. Ключевое слово «parataxis» может толковаться по-разному. Первоначально оно означает «построение войска к бою», а в более широком смысле — «подготовка к испытанию». Иногда его переводят как «упорство», или «дух сопротивления», или «чистое упрямство», что лучше всего соответствует контексту, давая представление о враждебном, упорном и бессмысленном поведении. Именно такие мысли, естественно, приходили в голову римлянам, когда они видели невероятную способность христиан стойко переносить мучения. Гален констатировал ее, не объясняя. Явления такого рода часто замечались в связи с мистицизмом. Надо ли думать, что существуют специальные методы психологической подготовки к пыткам? Эта гипотеза не исключена для секты добровольных мучеников — «катафригийцев», один из проповедников которых был очень влиятелен в Лионе. Но имел ли Марк Аврелий в виду именно этот вид сопротивления боли? Точно одно: он не любит показного героизма простых людей, забывая, впрочем, что сам же он косвенно и есть постановщик спектакля, в котором они участвуют. Словом, он не любит христиан.

И недаром. Люди, предлагавшие ему своего рода конкордат, были деятелями побеждающей революции. В ходившем тогда по рукам анонимном «Послании к Диогнету» император мог бы среди прочих замаскированных призывов к мятежу прочесть такие возмутительные слова: «У каждого из христиан есть земное отечество, но все они в нем странники. Они во всем принимают участие, как граждане, и всему чужды, как иноземцы. Всякая чужбина им родина и всякая родина — чужбина. Они живут на земле, но истинное их отечество на небе». Впрочем, Марк Аврелий не читал этого послания. Зато он, вероятно, был знаком с сочинением римлянина по имени Цельс, как раз тогда под названием «Истинное слово» опубликовавшего исследование о христианах Римской империи. Это сочинение, долго остававшееся в забвении или под спудом, великолепно раскрывает с социополитической точки зрения образ христианских общин в общественном мнении, а также их отношения с властью.

Цельс был язычник, железный рационалист, но с тем староримским конформизмом, который не давал ему сделаться таким же совершенным атеистом, как его близкий друг Лукиан Самосатский. У него не было блестящей иронии Лукиана, благодаря которой обличение Перегрина и поверивших ему христиан читается почти как отрывок из Вольтера. Цельс — суровый и строгий наблюдатель. Он увидел не просто маленькую группку ремесленников, школьных учителей, женщин и рабов, готовых принять любое бессмысленное пророчество, но и достаточно серьезных людей, подрывавших основания государства. Его пространное разыскание с первых до последних слов проникнуто искреннейшим негодованием: «Появилась новая порода людей, вчера только родившаяся, без рода и племени, соединившихся против всех божественных и гражданских установлений. Их преследует закон, повсюду они покрыты бесчестием, но похваляются всеобщей ненавистью. Это христиане». Далее Цельс перечисляет внутренние противоречия догматики, расхождения между разными церквями, взывает к разуму и, наконец, грозит: «Но если вы попытаетесь поколебать наши устои, принцепс покарает вас, и поделом. Ибо если все будут поступать так, как вы, ничто не предотвратит случая, при котором император останется брошен и один, а мир станет добычей самых грубых и диких варваров. Вскоре не останется и следа от нашей замечательной религии и навсегда невозможно станет торжество истинной мудрости».