Подселенец - Марк Элгарт

Полянка эта Граевскому сразу понравилась. Оно, конечно, местечко жутковатое — кладбище всё-таки. Пусть и языческое, так и что? Граевский после того, что за последние десять лет жизни повидал, не то чтобы полностью в бога верить перестал, но стал к религии относиться, как бы это сказать… прохладно, что ли. Так что кладбище — хоть православное, хоть тунгусское — у него эмоций мало вызывало, не то что у есаула Колыванова.

Тропка лесная, по которой пробирался отряд Граевского, выходила на прогалину, со всех сторон окружённую невысокими холмами. Этакое "бутылочное горло", если выражаться военной терминологией. Деревья на поляне не росли вообще, однако их отсутствие с лихвой возмещалось количеством тунгусских "могил", практически не пропускающих солнечный свет к земле. Вкопанные по четыре оструганные столбы с прикреплёнными на них деревянными же помостами занимали практически всю поляну, оставляя место только для узкой тропки, пересекающей её от края до края. На каждом из помостов лежал труп давно умершего члена племени, специально запелёнутый в какие-то шаманские тряпки или просто обряженный в свои лучшие при жизни одежды. Снизу, конечно, ни трупов, ни одежд видно не было, но и Граевский, и все члены отряда знали, что они есть. Что ни говори, неуютно. Как будто в могилу снизу, из-под земли заглянул и уже сам сомневаешься: живой я или нет?

Место уж больно хорошее, такое специально ищи — не сыщешь. Правда, Колыванов этого мнения не разделял.

— А по мне, вашбродь, — не переставал бубнить тот себе под нос, но так, чтобы слышали все окружающие, — тикать надо отсюда. Покойника встретить — это всегда не к добру, без разницы, будь он хоть православный, хоть басурманин. Плохая примета. Азат, ты в приметы веришь?

— Нет, — флегматично откликнулся татарин. — Мне Коран запрещает.

— Нехристь, одно слово, — сплюнул Колыванов и тут же испуганно принялся креститься: на любом кладбище плевать — примета очень даже плохая.

— Нехристь и есть, — согласился татарин. — Зато мертвяков не боюсь. Не то что ты. А батька прав: место — лучше не найдёшь, — он оценивающе окинул взглядом заросшие кустарником холмы, окружающие поляну.

Есаул аж пятнами пошёл:

— Да я… — но тут же нашёлся. — А свинину или сало есть тебе Коран твой не запрещает? Или водку глушить? Тоже мне, правоверный…

— Водку не запрещает, — откликнулся Азат. — Коран про водку ничего не говорит, только про вино. А сало… Аллах как говорит: если выбор перед тобой встал: сало есть или умереть — ешь, потому как живой мусульманин Аллаху милее мёртвого.

— Ага, а то тебе кроме сала жрать нечего, — ухмыльнулся есаулю — Тоже мне, праведник…

— Грешник я великий, — согласился Азат, — душегубец, за то мне в аду и мучаться, а не за сало. А не перестанешь языком молоть, ещё один грех на душу возьму: друга убью. Хоть и дорог ты мне, есаул, как брат, но грехом больше, грехом меньше… Натура у меня такая, да и достал ты.

— Это кто ещё кого достал-то? — начал снова заводиться есаул…

— Замолчите, Колыванов, — раздражённо посоветовал Граевский, и есаул сразу сник: если Батька называет на Вы и по фамилии — значит, спорить и правда не стоит, чревато…

— Где же Леший? — как бы про себя поинтересовался Граевский, раздражённо отбросив ожёгший пальцы окурок.

— Да тут я, Константин Фёдорович, тут, — Леший, по своему обыкновению, появился будто из ниоткуда. Только что не было его, и тут: здрасьте — стоит как ни в чём не бывало, в сторону смотрит (была у Лёхи такая черта — прямо в глаза он никогда не смотрел), веточку какую-то в руках вертит, словно и не уходил никуда. К этой странности его в отряде давно привыкли, потому и не удивлялись уже. Правда, поначалу Колыванов как-то пообещал Лешего подстрелить, если тот ещё раз незаметно к нему подкрадётся. Тот сделал выводы и начал вежливо покашливать, если приближался к есаулу со спины. Раньше тот всё ещё вздрагивал, особенно если появлялся Лёха в не самый нужный момент, но потом притерпелся. С другой стороны, Леший делал это из чистой вежливости — попасть в него, если он этого не хотел, было очень непросто.

— Докладывай уже, — нетерпеливо потребовал Граевский, — чего там усмотрел?

Лёха попытался выдержать паузу, набивая цену, но, наткнувшись на не сулящий ничего хорошего взгляд командира, предпочёл молчание не затягивать.

— Значит, так, — начал он. — Сначала о плохом. Их больше, чем нас. Я двадцать шесть душ насчитал, это без лошадей, конечно. Лошадей, кстати, мало. Конных всего пятеро, плюс две под поклажей. Но нам от этого не легче.

Граевский кивнул. Это в степи бы они от такого отряда ушли, даже не запыхавшись, а в тайге, где особо не поскачешь, конный ты или пеший — разница небольшая. Леший меж тем продолжал:

— Оружие у них простое: винтовки, кое у кого гранаты. Пулемёта не видел, значит, нет его. У командира и комиссара ещё пистолеты. У одного из рядовых тоже есть, но он его прячет: то ли ворованный, то ли ещё чего…

Есаул усмехнулся: а ведь молодец Леший. Начальство красное про пистолет спрятанный и не подозревает, а Лёха моментально просёк. Знатный бы из него казак получился, но… А хотя чем и не казак? Только что урка, так это и не минус в лесной жизни как бы.

— А хорошего-то что тогда? — поинтересовался батька.

— Хорошего в нашей жизни нет, — философски откликнулся Леший, — а вот неплохое случается временами. Ну, во-первых, что серьёзных людей там человек шесть, не больше. Командир явно из матросов, хоть и в седле держится крепко. Видно, что из бывалых. Комиссар. По повадкам из наших, из деловых, но точно не скажу: может, по тюрьмам поднабрался. Но глаза у него нехорошие, примерно как у Серёги нашего.

Крылов никак не отреагировал. Ему было глубоко наплевать, что кто-то там думает о его глазах.

— Ещё четверо есть, которые повоевали, на фронте были, таких сразу заметно, — продолжал Лёха. — Остальные — мусор. Крестьяне или из фабричных. Может, и стреляли в них когда, но они и сами этого не поняли. Грабить такие могут, орать, прикладом садануть, но не больше. Винтовки как косы или топоры держат, мусор, короче. Хоть и здоровые мужики такие, мордатые, но… Не здоровее Азата того же. На фронте, Константин Фёдорович, сами знаете, такие первыми в могилу укладываются. И этих уложим, если господь поможет.

— Господь тому помогает, — заметил Граевский, — кто сам о себе позаботиться может. Ещё что?

— Тут того, — слегка замялся Леший, — дед давешний с ними, потому и идут так ходко.

Константин только тихо матюгнулся сквозь зубы.

Деда Граевский, конечно, помнил, ведь не далее как вчера встречались. Получилось так: вышел отряд вчера на небольшую лесную полянку. А на полянке не то чтобы стойбище какое-то тунгусское, а целый хутор, если можно так сказать. Домов деревянных, конечно, и в помине нет, но чумы тунгусские, из шкур сшитые, стоят очень давно, сразу видно. Опять-таки какой-то огород присутствует, коптильня, что-то навроде склада. Народу на стойбище немного: три взрослых мужика, жёны их, бабки какие-то и детишки, на чертенят похожие. Эти в чумах поменьше живут. А в центральном главном только один старичок обитает. Хотя какой он "старичок"? Крепенький ещё, бойкий, всего и отличия от остальных мужиков, только что седой. И обряжен, как пугало. Поверх одёжки мешочки какие-то, пёрышки, бусинки, палочки разные торчат.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});