Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

Никита несмело пошёл вслед за тётей Марусей. Он немного посмотрел с порога, как старуха развязывает серый мешочек и высыпает на стол маковые сухие головки, как вываливает тесто из глиняной квашни прямо на широкую доску, в муку – и как тесто переминается, ужимается и пищит под её жёсткими руками.

Потом тётя Маруся оглянулась и спросила:

– Ты играть пришёл? Или под ногами путаться? Ступай в горнису! …На, вот тебе, погремушещку. Светощек красненький рос, мак, а теперь вот игрушка тебе. С семенами. Ступай… Отираются тут, разъязвило бы вас.

Никита побежал в большую комнату и посидел на диване, поглядывая на зашторённую боковую дверь и потряхивая изредка над ухом шумящей маковой головкой на сухой ножке. За шторой в петухах была каморка парализованного деда. Никита осторожно подошёл к дверному проёму и потрогал клювы петухов пальцем. Потом потихоньку отодвинул штору.

Дед полусидел на кровати, прислонённый к стене, и в тёмной каморке нехорошо пахло. Он увидел Никиту, синие руки его страшно заходили ходуном.

– Э-э-э! – замычал дед. Лицо его покривилось.

Никита тут же хотел убежать, но понял, что это дед обрадовался ему, и старался улыбнуться Никите, и звал его. Никита медленно подошёл к старику. Дед, пытаясь унять крупную дрожь, долго тянул руку к голове Никиты и наконец коснулся макушки. Потом Никита смотрел, как он всё пытался и никак не мог уложить трясущуюся руку опять на колени…

– Не можешь гвозди забивать? – осипшим от робости голосом спросил Никита, сочувствуя.

– Нь-э-э-э!.. – радостно затянул дед.

Никита перевёл дух и молчал.

Дед что-то неразборчиво промычал, и Никита ничего не понял.

– Не научился ещё говорить? – громко и старательно выговорил Никита. – Не умеешь?

– Мь-э-э-э-ю!

Вслушавшись, Никита согласился:

– Получается уже! – и снова хотел убежать.

– Нь-э ди-и…

И Никита понял: «не уходи».

– Пахнет тут, – сказал Никита, наморщив нос.

Дед дребезжаще замычал, соглашаясь. А Никита подумал, о чём бы ещё ему сказать.

– …Видишь? – показал он деду маковую коробочку. – Это цветочек такой был. Мак.

– Мы-ы-ак, – выговорил дед.

– Если тебе тётя Маруся чай из коробочек сделает, ты его не пей. А то спать всё время будешь… Есть тебе уже некогда будет, и ты – умрёшь. Ты его – не пей! – объяснил Никита.

Дед молчал, неподвижно глядя на Никиту.

– …Ы-ы-ы-ы? – затрясся он, глаза его заходили, задрожали в глубоких глазницах.

– Я сам слышал, – сказал Никита и строго прибавил: – Смотри! Не забудь!

Тётя Маруся заходила в горнице.

– Ты где, пакостник?.. У деда, что ль?.. Дед, ау! Я за хлебом чёрным пошла.

Никита заложил руки за спину.

– Жизнь – что такое, знаешь? – спросил он, хмуря брови.

Дед молчал.

Никита важно ткнул себя в грудь пальцем:

– Я.

Потом подумал – и добавил:

– И ты немножко.

Он пошумел около своего уха маковой коробочкой:

– Хочешь послушать?

– Нь-э-э-э! – громко и тяжело замычал дед, и трясущаяся голова его совсем ушла в плечи: – К-к-ки-инь!

– Выбросить? – удивился Никита.

– Д-д-а-а!..

Никита огляделся и спросил:

– Куда?

– Д! Д! Д-а-а-алё-ко! – выговорил дед. На лбу его проступили капли пота.

Никита задумался.

– В уборную? – спросил он.

– Д! Д! Д-а-а…

– Там, на столе, у вас – много! Мешок. Вот такой.

– К-к-кинь! – дед задышал со свистом и хрипом. – К-к-к-кинь!..

Никита нехотя кивнул и пошёл на кухню. Он положил свою коробочку в мешок и ещё собрал в него маковые головки, лежащие на столе горкой. Потом надел шапку, валенки и вернулся к деду с мешком в руках.

– Понёс я! – сказал он.

Голова деда согласно задёргалась, глаза бессмысленно уставились на мешок.

Никита вздохнул и отправился. Он с трудом открыл ногой и плечом тяжёлую входную дверь. Во дворе на морозе хотелось бежать со всех ног. Но Никита прошёл шагом, осторожно прижимая лёгкий мешок к животу.

В уборную надо было идти через холодную стайку, мимо длинной поленницы. А потом ещё откинуть крючок с двери… В чёрную дыру мешок упал совсем бесшумно. Никита с любопытством заглянул вниз, но так ничего и не рассмотрел. Назад он возвращался бегом.

В доме у тёти Маруси уже ходила Вета-мама и заглядывала во все углы.

– Пришёл я! – обрадовался ей Никита.

– А я тебя зову-зову! Изба стоит, распахнутая настежь, а тебя нет, – всплеснула руками Вета-мама. – Ты где был?

– В уборной! – сказал Никита. – Замёрз я!

– Надо же, – расстроилась она. – Совсем забыла за болтовнёй твой горшок сюда принести… Одевайся. Суй руки. Вот рукав.

Но Никита, не взглянув на пальто, уже убежал к деду.

– Всё! – весело сказал он, хлопнул в ладоши и показал деду пустые руки. – Пей теперь!

Дома мама дала Никите горячего молока и повела за шкаф, к его кроватке. Никита оборачивался и говорил Инке:

– А я думал, ты со своим цветком приедешь. С красным, – и торопился добавить: – А у меня сегодня была такая шишка с маком. Я её выбросил. Целый мешок. Летом из дырки мак вырастет – цветочки такие…

Потом Никита лежал под одеялом и слушал, как за столом шепчутся Вета-мама и Инка. Вдруг Вета-мама тихонько запела. И тут же смолкла, рассмеявшись едва слышно…

Летом, во дворе, в стороне от всех гуляющих, эту песню пел остриженный наголо сын тёти Поли. Он сидел на брёвнах, распахнув рубаху на бледной и впалой татуированной груди, и грустно пел сам для себя, прикрывая влажные хмельные глаза:

«…Я на тонкие нежные грабки

Обручок золотой… насажу.

Дар-ра-ги-е насить будишь тряп-пки.

Абажаю тваё-о-о-о красото-о-о-о…»

И глаза у тёти Полиного сына закрывались совсем. Тогда на веках можно было вслух прочитать написанные синие слова: на одном – «они», а на другом – «спят!».

Никите казалось, что тянется и тянется всё ещё то самое лето, и что теперешняя зима ещё не наступила, и не наступит никогда. Просто им разрешили заглянуть в эту зиму на краткое время – чтобы можно было сразу вернуться туда, где хорошо, и жить там, в лете, уже вечно.

Он проспал долго – дольше обычного. А проснулся оттого, что пришёл папа. И за окном уже голубел вечер: дело шло к ночи.

Папа мрачно обнялся с Инкой и сказал Вете-маме скучным голосом:

– От поездки опять отстранили… За опоздание. В конторе был. Объяснительную писал. Как будто у них армия, а не железная дорога. На месяц в депо отправили, слесарем… С тепловоза сняли. «За систематическое нарушение трудовой дисциплины»… Но я уже один день отработал. И если буду себя хорошо вести…

– Что ж теперь делать, если так получилось. Ничего, – спокойно начала Вета-мама.

И не договорила, потому что Инка уже кричала.

– И правильно! – кричала она. – Не занимайся не своим делом! Выгнали бы тебя оттуда – ещё бы лучше сделали. Вон твоя работа – чертежи! В конструкторском бюро твоё место – там и работай. Куда вы втёрлись – в чужую, не свою жизнь? Зачем вы занимаете в ней не своё место? Что за блажь – переиначивать, переламывать свою судьбу, судьбу семьи, ребёнка, зачем?!. Нет, такие опыты над судьбой до добра не доведут. Заканчивать с этим надо, немедленно. Дурацкая была затея – взять и переехать туда, где вас никто не ждёт! Родных у тебя по всему свету – ни единого человека. А местность – ну, что тебе эта местность, которую ты даже не помнил? «Сибирь! Сибирь!..»

– Это – как сказать! – строго перебил её папа.

– А ты, глава семьи, подумал о том, что Елизавете Дмитриевне твоей работать надо по специальности? Не в каком-нибудь кружке художественной самодеятельности при железнодорожном клубе, а в театре, желательно – в столичном, с хорошими профессионалами? – не унималась Инка. – Она, между прочим, без работы тут у тебя свихиваться потихоньку начала. Тебе не заметно? А мне – заметно. Ишь ты, как всё устроил, глава! Он будет, значит, на паровозе кататься и чертить, что ему хочется, жена ему – щи варить… Женился бы тогда на другой, на соответственной!.. Я бы, со своей лужёной глоткой, среди этого кондового народца жить ещё смогла бы. А она? Ты что – не видишь – нарошинская она баба для этих мест!.. Да что же тебе её-то не жалко – здесь держать? Нет, это высший, наверно, мужской кайф – выбрать себе бабу поизысканней, поутончённей, и что б – вёдра на коромысле таскала, лёд топором рубила! …У-у, Брахмапутра! Романтический злодей…

– При чём тут паровозы? Не понимаю, – пожимал плечами папа и бледнел. – И вообще…

– Не поз-во-лю! – заорала Инка страшным голосом, размахивая пальцем перед самым папиным лицом. – Губить её – больше не поз-во-лю!!!

Папа сильно хлопнул дверью и куда-то ушёл. А Вета-мама подхватила Никиту с кроватки и крепко прижала к себе.

– Сокращайся, – сказала она Инке. – Перебор. А то ты ребёнка заикой сделаешь.

– Нет уж, – медленно остывала Инка, – Надо было обязательно устроить ему девятый вал! – она показала пальцем на дверь. – Что б наверняка… И чтоб впредь – неповадно было… Слушай, и как только ты живёшь? У тебя же никакой специфической женской хищной энергии для борьбы с ними организм не вырабатывает!..