Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

Под высокими сугробами совсем не видно двух старых, грубо сколоченных столов, врытых в землю. Они стоят под снегом в стороне, у большого дерева.

Летом столы мыли горячей водой, скоблили ножом и снова мыли. И только после этого за них усаживали гостей: «сестрищку» Полю, иногда – очень редко – одного из её одинаковых, наголо остриженных, смирных сыновей. А ещё – Дусю-парикмахершу, пышнобёдрую, с распущенными по плечам пыльного цвета волосами. Лицо у Дуси – сильно напудренное, и пахнет от неё всегда – уксусом и одеколоном. Про неё тётя Маруся старается рассказывать совсем тихо, почти шёпотом:

– Она, Дуська-то, старая дева. Больно уж гитариста любила!.. Гитарист тут у нас в ДэКа одно время работал. И вот она его любила. Лет пять за ним, считай, гналася. Ну, так у ней нищего не вышло. Сидит теперь сидьмя в девках. Космы-то распустила, вроде – молоденька, и сидит. А самой уж сто лет в обед!

Дуся приходила с болонкой на руках, сажала её на чисто вымытое крыльцо. Болонка сидела, косматая, как хризантема, с выпущенным из шерсти розовым языком, и не лаяла, а только часто дышала.

– …Гитариста-то – Алик звали, – шептала тётя Маруся. – Так она теперь собащушку Аликом назвала. А Алик-то – сущка. Собащушка-то.

Приходили старики Анисимовы – чистенькие, суетливые. Деда Анисимова тётя Маруся уважала:

– Он, Анисимов, сроду каменщик хороший. Золотой. Он – на все руки!.. Щас на пенсии, а всё равно, как собрание какое, митинг ли, так бегут за ним. То и дело зовут. И на каждом собрании всё какую-нибудь медальку дадут или грамотку. Он – в пощёте!

Старуха Анисимова курила. Она сидела на крыльце, косясь на Алика, растопырив острые коленки, и подносила ко рту окурок, крепко зажатый двумя пальцами. Окурок был всегда такой крошечный, что Никите, бегавшему по двору в сумерках, казалось издали, будто старуха держит во рту светящийся раскалённый уголёк.

Говорили, что старик крепко любил свою бойкую жену, и что живут они – «ладно», и что друг на друга они – «не надышутся». Но примерно раз в год Анисимовы крепко ссорились. Тогда, напившись и решив, что всё кончено без возврата, старик Анисимов запирал старуху дома на замок, поджигал избу с четырёх углов, а сам выходил с табуреткой на середину улицы. Он садился напротив и скорбно смотрел на пламя, утирая слёзы – слёзы жгучей обиды и прощанья с непокорной старухой.

Бешено сигналя, приезжала пожарная красная машина. Неуклюже бежали в огонь пожарники, наступая на шланги и спотыкаясь. И пламя рвалось ввысь, и гудело так, что не было слышно, как блестящие каски громыхают на их головах.

Полуживую старуху выносили из огня на руках – её сразу увозила «скорая помощь». Анисимов прилежно чинил взломанные двери, менял обгоревшие ставни, украшая их новой замысловатой резьбой, которая каждый раз становилась всё лучше и лучше прежней. Вылеченную старуху он приводил из больницы сам. А потом – долго-долго – старики жили ещё дружнее прежнего.

Однажды Анисимов принёс Никите деревянный прохладный свисток.

– Держи, атаман! Выстругал тебе, удалец-молодец! На, варнак!

Никита взял свисток и покрутил, не зная, что с ним делать. И тогда старуха Анисимова изогнулась с крыльца, ловко выхватила свисток у Никиты и оглушительно свистнула. А потом, отерев его своею юбкой, протянула ему, широко смеясь беззубым ртом.

…Вета-мама прочистила скрипучую тропку до самой калитки и встала – тропка получилась узкая, хотя Никита всё время помогал и откидывал снег маленькой игрушечной лопатой. Лица у Никиты и у Веты-мамы закутаны до самых глаз. Шаль у Веты-мамы покрылась инеем, и шаль, повязанная поверх шапки у Никиты – тоже. Когда Никита смотрел вниз, на иней, то ресницы сразу примерзали к шали и тогда глаза открывались плохо.

– Ты не озяб ещё? – спросила Вета-мама, снова поднимая деревянную плоскую лопату. – …Ну, давай тропу сделаем пошире. Она у нас – несуразная получилась. Как у немощных. А надо, чтобы была – красивая.

Но красивым всё вокруг становилось само собою – летом. Во дворе шумели нарядные молодые ветки, и листья играли в воздухе на ветерке. Они крутились и трепетали, а когда замирали, то сияли под солнцем, как зелёные крошечные зеркала.

Пока носили из дома и ставили закуску и бражку на один из вымытых столов, парикмахерша Дуся стояла в дверях избушки в своём ярком платье с оборками. Она разговаривала с Ветой-мамой от порога, ни за что не соглашаясь войти в комнату, и опиралась о дверной косяк крутым бедром, поминутно оглядываясь на болонку Алика.

– Дуся, – осторожно учила её Вета-мама из комнаты, причёсываясь перед зеркалом. – У тебя волосы красивые. Если их мыть почаще, они всё время пушистыми будут.

Дуся глубоко и мрачно задумывалась.

– …Нельзя! – наконец со вздохом говорила она. – Нельзя мыть – чаще одного раза в неделю. У меня перхоть! Себорея!

– Ну, если перхоть… – соглашалась Вета-мама. – Тогда – конечно… А если тебе ходить полегче? Ты так тяжело, на всю пятку, не опускайся. Ты легонечко ступай, почти на цыпочках! Так фигура лучше смотрится. И отбоя от женихов не будет.

Дуся снова впадала в задумчивость, как в мрачный сон. Потом решительно мотала головой:

– Нет! У меня – плоскостопие!

Никите тоже хотелось научить Дусю чему-нибудь хорошему, чтобы ей не так угрюмо жилось. И однажды он подбежал к ней, сидящей за накрытым столом, и сказал совсем тихо:

– А если есть с закрытым ртом – не чавкается совсем.

Дуся перестала жевать, оглядела его долгим презрительным взглядом и строго прикрикнула:

– У меня – полипы!..

За ближним столом летом сидели все, кроме парализованного деда. Он смотрел на гостей, прислонённый к бревенчатой стене, со своего широкого табурета. Подносили бражки и ему. Дед долго пил из оловянной кружки, заботливо поддерживаемой раскрасневшейся тётей Полей. Острый голубой кадык его гулко ходил вверх и вниз. Потом на скулах деда выступал слабый румянец. Дед ронял руки с колен, они обвисали, и дребезжаще мычал – пел!

– Кабы не упал на полкуплете… – весело беспокоилась тётя Поля, выбегала снова и, перекинув слабую, как плеть, дедову руку поверх своей шеи, волокла его и втаскивала на свободный стол. Она старательно раскладывала его, совсем плоского. Дед лежал, вытянувшись, как покойник, и неподвижным взглядом смотрел в небо. Если оттуда сильно светило солнце, та же тётя Поля клала ему на лицо газету «Гудок».

Но тётя Маруся за столом становилась совсем буйной.

– Смир-р-рный лежишь?! – мстительно кричала она деду, одним махом выпив стопку и надсадно кашляя. Она кашляла, хрипло смеялась и кричала снова: – А Дашку-то – помнишь?! Помнишь теперища?.. Когда при здоровых ногах-то был?!

– Хватит, Марусь, – добродушно останавливала её старуха Анисимова. – Где та Дашка – и где те ноги?.. Прошло уж всё, минуло. Не рви себе душу.

– Да как так – «хватит»? – стукала по столу сухоньким кулачком тётя Маруся. – Я к Дашке-то прокралася, помню, сквозь малинник-то, под окошком – прокралася-исцарапалася вся, а они там – голы лежат!

– …Ну, чего же. Дело молодое, – замечал, смущаясь, старик Анисимов.

Тётя Маруся сильно хлопала себя по бокам:

– Да что же это я-то, троих родила – запона ведь не сняла!..

За столом старались перевести разговор на другое:

– Они когда же к тебе из Ачинска-то приедут, детки-то? Трое-то? Что-то больно редко приезжают… Внуков совсем не возют что-то.

Но тётя Маруся ничего не слышала. Она поворачивалась к гостям и рассказывала в азартном, весёлом возбуждении:

– …Я её, Дашку-то, помню, трясу, всэпилася!.. Тогда валики из волос вот тут вот делали. Ну, я за этот валик-то и всэпилася – не оторвёшь меня!.. А он!.. А он – вот ведь как меня молотит. За Дашку-то!.. Молотит – места, бывало, живого не оставит!.. Что-о? Что-о-о?!! Помнишь Дашку теперища?..

– Гы-ы-ы! – радостно отзывался дед, согласно дёргая головой. Газета слетала на землю, а он всё мычал, блаженно и счастливо. Кивал, соглашался: – Гы-ы-ы!!!

И в слезящихся впалых глазах его отражалось небо, и два крошечных солнышка светилось из их глубины.

– Вот пускай теперь Дашка из-под тебя стирает. А я ведь – больше не буду! Лежи теперь в говне по уши!.. – озорно грозила деду тётя Маруся и торопливо выпивала снова.

Тётя Поля убегала в избушку, потом тащила к столу за руку упирающуюся Вету-маму. Она с размаха наливала ей в стакан розо-молочной браги до самых краёв. Вета-мама осторожно отпивала.

– Не сибирящка! – разоблачительно мотала пальцем тётя Маруся.

И за столом кричали:

– Э-э! Нет. Не пойдёт. У нас так не пьют!.. Нет, что не сибирячка, то не сибирячка!..

А тётя Маруся спрашивала каждый раз, кивая на бутылку магазинной водки:

– Может, тебе щистенькой? Я сама – щистеньку пью. Щистенька, по-моему, лучше.

Вета-мама ничего не говорила. Она тихонько сидела, поглядывала на бегающего по двору Никиту. Потом начинал накрапывать тёплый дождь. Никита забирался под стол, на котором лежал дед, и смотрел оттуда на гостей, нюхая булку, пахнущую ванилью.