Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

– …Да, дощенька. Хворый мужик – не мужик. У других хоть помирают. А на этого, моего, и смерти нет. На двужильного. Не развяжет Господь. Сколько уж молюся, а – нет… Никак не помрёт!

Никита видит, как при этих словах лицо Веты-мамы странно напрягается. Вета-мама молчит.

Никита не боится, когда папа сердится, потому что сердится он – не страшно. Никита боится, когда Вета-мама молчит.

– …А угля в пещещку много не насыпайте. Времянка: всё равно ветер выдует. Только плита от жара лобнет – и всё!.. – ничего не замечает тётя Маруся. – По маленькому ведёрку, а больше-то не надо. А то – во-о-он – плита-то с трещинкой! Кабы совсем не лобнула.

Она ставит ноги в толстых вязаных носках поверх своих чёрных башмаков, сделанных из валенок, и продолжает нараспев, поглаживая на коленях юбку:

– …Да-а! Девять уж годков со своим я маюся, умниса моя! Девять годков, красависа. И вот ведь скажи? Хоть бы один зуб у него когда заболел, у паразита!.. Сохнет, паразит, а – живёт!

Вета-мама уже отвернулась к окну, чтобы её молчанья не было видно, а тётя Маруся продолжает, как ни в чём не бывало:

– …Молодые совсем, посмотришь – помирают! А этот – нет. Этому паразиту – хоть бы что! Он ведь на десять годков меня помоложе… Он меня – переживёт!.. Мущитель… – тёте Марусе жалко себя: она шмыгает и шмыгает носом. – … Не дождуся, наверно, когда похороню, не поживу одна… Это сколько же мне с ним маяться?!. А? Сколько с ним мущиться? Кто мне скажет, умниса моя?

Вета-мама оборачивается и тяжело смотрит на тётю Марусю.

– Чего же маяться? – медленно спрашивает она. – Не майтесь.

– …Да он же – здоровее меня! Паразит.

– А я вот на базаре слышала, как одна жена мужа извела! – Вета-мама жёстко усмехается и не сводит нехорошего, непонятного взгляда со старухи. – Маковые головки в чай заваривала и его поила. Всего с месяц и попоила! Спит с них человек, а есть перестаёт.

Тётя Маруся непонимающе открыла рот. Потрогала чулки над коленками. Пошевелила пальцами внутри толстых носков.

– …Ох-х. Засиделася. Кого сижу? – вдруг заспешила она. И бочком шмыгнула к двери, едва успев сунуть ноги в огромные башмаки.

А Вета-мама уже снова смотрела в окно, отвернувшись.

Никите стало тоскливо отчего-то. Он подбежал к ней, прижался к её ноге. Вета-мама посмотрела на него с досадой – и легонько оттолкнула.

– …Иди, поиграй с машиной, – быстро сказала она.

И Никите стало ещё хуже.

– Веточка! Мамочка! – заплакал он навзрыд. – Я тебя люблю…

Она молчала и не двигалась. И тогда он заплакал ещё громче.

Наконец Вета-мама подхватила Никиту на руки, рассеянно погладила по голове:

– Мальчик мой. Единственный… Мой мальчик.

Никита ещё немного поревел и стал вздыхать.

– Не смотри так, – попросил он, прикрыв ей ладошкой глаза. – Не смотри никогда… И на папу моего – не смотри так. Ладно?

…Тогда был вечер, и на дворе сильно мело, выло и страшно скрежетало. А в комнате горел тёплый жёлтый свет, и на плите жарилась в сковороде яичница-глазунья. Без папы Вета-мама опять держала тяжёлого Никиту на руках и стояла с ним перед стеллажом, оглядывая то одну книгу, то другую. И в щель между книгами и полкой было видно тёмное и незашторенное ещё окно. Вдруг с улицы к стеклу приникло папино лицо, кажущееся отсюда совсем белым – белым и странно плоским. Папа должен был вернуться ещё совсем не скоро, на другой день. Никита хотел броситься к окну, к папе, и закричать ему что-нибудь радостное. Но мама тоже смотрела в щель между книгами и полкой и прошептала Никите:

– Чш-ш…

Она совсем замерла, скрытая от окна стеллажом.

Папа растерянно осматривал пустую комнату, потому что их с мамой не было видно. А мама смотрела прямо на папу, в упор, и лицо её было чужим.

Никита боялся двинуться. Тогда ему вдруг захотелось громко заплакать или крикнуть от растерянности. А мама молчала…

Но вот вошёл папа. Никите сразу стало легко и хорошо. А он увидел их и сказал:

– Что за чертовщина?

Потом он молча мылся над тазом, не поднимая головы. Синеватая мыльная вода текла с его рук, а он всё тёр и тёр их.

В непривычной тишине сели за стол. Папа долго пытался поддеть вилкой пригоревшую яичницу. И только тут сказал Вете-маме своим обычным голосом:

– В депо сегодня отработал… Опоздал в поездку. Заменили… Можно подумать, что яичницу ты приколачиваешь к сковороде гвоздями. Мадам с Лысой горы.

…Вета-мама отняла Никитину ладошку с глаз, щекотно поцеловала её в самую серёдку и сказала не то, что хотела сказать:

– А знаешь, ведь к нам тётя Инна приезжает!

Никита проворно сполз с её рук, почесал поцелованное место и спросил:

– Когда?

– А вот этого никто не знает. Может быть, даже сегодня ночью.

Тётя Инна – тоже режиссёр. В Ленинграде они учились вместе с мамой «у одного мастера». Потом тётя Инна стала работать в театре в Алма-Ате. А Вета-мама осталась в Лениграде из-за папы и Никиты, потому что Никита – родился. Прошлой зимой они ездили к тёте Инне в Алма-Ату втроём.

Они дали телеграмму и ждали, что тётя Инна их встретит. Но её не было и не было.

А потом мама закричала:

– Так вот же она!

И Никита увидел огромную великаншу, мчащуюся к ним через площадь, сквозь падающий мокрый снег. Она бежала, обхватив руками большой глиняный горшок с кустом герани, а люди поспешно шарахались в стороны и долго испуганно смотрели ей вслед. Великанша мчалась, как слепая. Красные цветы болтались и закрывали её лицо совсем и только не закрывали огромную лохматую шапку. Цветы горели сквозь падающий снег и летели прямо на них.

Вета-мама и тётя Инна попытались обняться. Но тяжёлый горшок мешал им. И тогда тётя Инна, не глядя, торопливо сунула горшок папе. И папа присел от неожиданности, подхватывая его. Только тут Никите стало видно её лицо – широкое, круглое, с толстым вздёрнутым носом и двумя крепкими, крупными бородавками. Одна бородавка, весёлая, сидела у неё над бровью, а другая – грустная, под уголком губ.

Папа стоял, отворачивая голову от красных пахучих цветов, и с виноватой неловкостью глядел на прохожих.

– Нет в магазине сегодня больших цветов! – выпалила тётя Инна, смеясь от радости. – А я подумала – как же без цветов?!. В последний миг побежала к одной нашей травести, к такой маленькой травести – она умещается в урну для выборов, мы её затискивали на спор… Вот, схватила с её подоконника цветок! Чуть не опоздала… Хорошо, что я заметила этот цветок ещё позавчера. И удивилась ещё – как это у таких маленьких людей вырастают такие серьёзные цветы?!.

И тут она закричала на папу:

– Так вот кто тогда испортил Ветке фигуру?! Забегаю в Ленинграде, Ветка ползает – гора-горой! Игрушка была, а не девка… Я, как увидела это ходячее безобразие, прямо рукава засучила: «Немедленно покажи мне того мерзавца, который посмел тебя так изуродовать!»

Она ещё раз осмотрела папу с головы до ног – и процедила сквозь зубы:

– Вот он… Варвар. Не попался ты мне тогда… У-у-у, Брахмапутра!..

После этого она удручённо вздохнула и сказала Никите:

– Нет, знаешь, все мужчины – подлецы! Просто несчастье рода человеческого.

А после отстранилась и спросила недоумённо:

– А ты вообще-то кто?

– Я Никита, – серьёзно ответил Никита. – А ты – Инка. Я тебя знаю.

Папа ещё больше застеснялся и строго сказал Никите сквозь герань:

– Тётя Инна.

А она мощно захохотала:

– Чушь! Зови меня Инка. Мне так больше нравится.

Никита внимательно осмотрел её полушубок, похожий на тулуп, и мохнатую разбойничью шапку, нахлобученную до бровей.

– А у тебя двустволка есть? – спросил он.

Инка задумалась.

– …Как ты угадал, что при мне всегда должна быть двустволка? – подозрительно спросила она. – Именно двустволки не хватает мне для успешной и плодотворной работы с нашим актёрским составом.

Позже Никите вспоминалось всякий раз, что Инка после этих слов стояла на вокзальной площади уже с ружьём за плечом, хотя прибежала она туда – без ружья.

– Почему она там стоит всё время с ружьём? – спрашивал он Вету-маму в их избушке, переставая играть.

Мама задумывалась. Она гладила его по голове и говорила:

– Это, скорее всего, не ружьё, а твоё представление о ружье. Впрочем, может быть это одно и то же.

…В комнате светло от снега и солнца за окном. День уже незаметно наступил полностью – такой же неторопливый, какой был вчера, и позавчера, и каких было уже много в этой избушке.

– Может быть, она приедет ночью, – повторила Вета-мама. – Но она никогда не появляется тогда, когда обещает. Лучше не ждать. Пойдём с тобой на улицу. Тропку расчистим.

– Папа тебя поругает опять. Лопата – тяжёлая.

– А вот чтобы он не расстраивался, мы ему ничего не скажем, – Вета-мама одевает Никиту, и глаза её смеются. – Он ведь только завтра к вечеру приедет. Будет уже незаметно, что снег кто-то чистил…

Под высокими сугробами совсем не видно двух старых, грубо сколоченных столов, врытых в землю. Они стоят под снегом в стороне, у большого дерева.