Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

И тут Инка вдруг сильно огорчилась:

– …В деталях, наперёд знаю: когда ты придёшь на кладбище хоронить меня, то с одного своего глаза будешь смахивать скупую искреннюю слезу, а другим – зорко подмечать, как гробовщик крышку моего гроба ощупывает и заколачивает, и какая у него при этом рожа… Вот за это тебя убить мало. И потому про тебя наш Зацаринин говорил – «великолепная, режиссёрская врождённая наблюдательность!» Да только эта твоя хвалёная наблюдательность развита в тебе до холодного, отвратительного цинизма… Зацаринину что тобою не гордиться? Ученица-любимица… Это я у него всегда на десятом месте была… А то, что этот «высокий цинизм искусства» разрушителен для живой твоей жизни собственной, единственной, уязвимой – ему ведь, между прочим, наплевать!.. Может, он и считает, что ты выдюжишь и чудом сохранишься при этом сама. Но по-моему, это способен выдюжить только сверхчеловек, то есть – уже нелюдь, видоизменившийся ницшеанский монстр… А ты – баба, ты – мать, ты природой создана быть в гармонии с миром. И я за тебя – боюсь, когда ты эту гармонию, исследуя, пробуешь на зуб: переломится, погнётся, сломается – или выдержит и на этот раз. Потому тебя, как бабу, убить мало. А как профессионала – надо хвалить.

– Ты опять нарочно утрируешь! – разволновалась Вета-мама и покраснела от возмущения. – Ты всегда любила утрировать!..

– Да! А что? Утрирую. Хочу – и утрирую. Для пущей рельефности. Иначе тебя ничем не проймёшь, – Инка подумала и расхохоталась: – Ох! Как будто и не расставались мы с тобой.

– Я боюсь, тоже боюсь… – сказала Вета-мама, вовсе не развеселившись. – Не ждёт ли нас впереди наказанье за эту самую профессиональную страсть – за разглядыванье жизни. Должно быть – наказанье.

Никите захотелось пить. Но Вета-мама говорила, и он стал ждать, когда она остановится. И, забывшись, снова жевал рыхлые сладковатые пресные палочки. А Вета-мама продолжала:

– И в первый раз такой испуг был у меня давно уже, давно!.. Я в «кукурузнике» летела. Внизу – поле, поле, пожухлое осеннее поле. И вдруг – всхолмье! А на нём – будто пёстрая, яркая толпа ряженых людей, только странно застывшая. Взбежала толпа – и каждый замер с распростёртыми руками. Вгляделась – кресты кладбищенские, а не люди. Кладбище! А пестрота – от венков… И знаешь, тут же начала просчитывать. Кресты – это же наземные символы тех людей, которые жили, смеялись, гробили друг друга. И вот – все они здесь, под крестами. Взбежали – и застыли, стоят – а их нет уже на свете, они сами – в другом мире, под землёй… Ах, какую я тогда придумала немую, летучую сцену! Маскарад, музыка, буйный праздник жизни, выбегает толпа людей с гирляндами на шеях!.. Меняется свет на такой… подлунный, резко прерывается музыка, и одно лишь мгновенье актёры изображают кресты. Кладбище! Memento mori!.. И всё опять приходит в прежнее, бешеное, разгульное веселье маскарада. И снова гирлянды на шеях – это только гирлянды, а не венки на крестах… Понимаешь?.. Ну и вот, смотрю вниз, на кладбище – и тихо радуюсь. И тут глянула невзначай на тех, кто летит со мной и тоже вниз смотрит – на то же самое осеннее кладбище. Три чиновника с портфелями, старушка, сосущая леденец, дама с причёской, съехавшей на бок… На лицах – печаль, задумчивость, унылое понимание нашего общего будущего. Ты знаешь, даже не по себе стало. Я вдруг разницу увидела, как это воспринимают они, то есть – нормально, и как – я! И вот тогда-то моё творческое возбужденье показались мне… только искажением психических реакций. Разве не грех – воспринимать всё вокруг лишь как сырьё для творчества? Ну не кощунственно ли это?

Инка хмыкала, ела, подпирала щёку кулаком, потом опять снисходительно хмыкала. Никите уже давно хотелось поговорить с Инкой и Ветой-мамой о чём-нибудь, но он не знал, о чём. А Вета-мама говорила:

– …Вот тогда я, кажется, поняла попутно, какой смысл был заложен поборниками всяческих религий в запрете, допустим, препарирования трупов, да и вообще – во множестве других запретов. Вторгаясь в область запретного, мы нарушаем гармонию собственного восприятия. Вот наказание нам. И какова цена этого наказания – может, и не догадываемся, и не представляем даже.

– …А как же прогресс? – равнодушно пробормотала Инка с набитым ртом.

– А если прогресс – всего-навсего лицевая сторона регресса, и не более того? Что тогда? Что, если это не взаимоисключающие явления, а разные стороны – одного?

Никита подошёл к столу, дотянулся до своей кружки с нарисованным улыбающимся медведем и тихонько постучал ею о стол. Вета-мама, не глядя, налила ему из остывшего чайника, и Никита выпил всё до дна.

– А он зачем тогда на рельсы лёг, а? – спросил Никита Инку очень громко, ставя кружку на прежнее место. – Зачем? Он же взрослый, а перепачкался.

Вета-мама и Инка переглянулись.

– Ты всё напутал, – быстро сказала Инка. – Не он, а она. Героиня такая – Анна Каренина. Понял? Она легла на рельсы от того, что испачкалась в глазах света. Слыхал звон, да не знаешь, где он. У тебя что, совсем игрушек нет? Поиграть пять минут один никак не можешь?

– Могу немножко, – сказал Никита и ушёл за стеллаж – обидевшись, но не сильно.

– Ну, ладно, – сказала Инка Вете-маме. – Надоела ты мне. Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы твои свежеиспечённые деревенские мудрствованья слушать. А вот для чего… К нам Зацаринин из Ленинграда на премьеру прилетал. Ругал тебя. За то, что ты выпала из наших рядов. У него же там свои надежды нешутейные на тебя были, так он до сих пор с ними расстаться не может. Меня ругал… За то, что я этому уходу твоему в народ не препятствовала. Я ему объясняла – унесло, мол, девку замуж, в семейные дебри, за тридевять земель, и при чём тут я? Там – дитя. Он: «Сколько отпрыску?.. Хватит, и так долго с ним сидела! Долго нянчить – только баловать!» Я ему: не знаю, мол, как там муж на это всё посмотрит… А что уж – муж?!.

– Я не понимаю, чего ты при этом хмыкаешь?.. – нахмурилась мама. – Да! Муж!

– Слушай, брось заливать. Расскажи про своего мужа кому-нибудь другому. А я тебя насквозь вижу… Ты! Ты состряпала эту затею с Сибирью! Он бы сам – на это не решился. Он бы всю жизнь брюзжал и нудел – и никуда бы, ни в какую Сибирь, никогда бы не поехал. А ты, видите ли, не могла перенесть его брюзжанья!

– А зачем он бы мне тогда нужен был – брюзжащий, ни на один поступок не способный? Я, может, семью этим спасала…

– Ну, и многое ты спасла?.. Была у человека своя тихая мечта про Сибирь – так нет, тебе, заразе, надо было разрушить эту его мечту реальностью!.. А он бы ею, может, всю жизнь потихонечку жил – лелеял бы её, был бы в ту меру несчастлив, в которую необходимо быть несчастным каждому обычному человеку. Семью ты спасала… Впрочем, какая ты зараза? Ты – режиссёрша без работы, вот ты кто!.. Сидишь в дыре, маленькую глупую жизнь местного паралитика под угрозу ставишь. Развела тут театр на ровном месте – драматические ситуации среди живых людей пошла накручивать. Тоже мне, хранительница семейного очага… Да ты здесь без театра чокаешься, поняла? Вот откуда все твои умственные конструкции выползают. В общем, так… В ТЮЗе, в Алма-Ате, вакансия. Зацаринин для тебя всё это дело уже провернул. Ну – с ТЮЗа пока начнёшь, что делать!.. Зато комната для вас есть, поняла? Не фонтан, но всё же – своя крыша. Да она и побольше этой вашей избушки на курьих ножках будет. Всё остальное я обещала Зацаринину взять на себя… Что глазами хлопаешь? Берут тебя. Главреж тебя ждёт. Письмо писать я тебе не стала, а взяла да и поехала, учитывая твой блажной норов. Так вернее будет. Только давай к нам в темпе. Долго там тоже ждать не будут. Охотники на твоё место, как ты понимаешь, имеются, причём – мужики. Заметь. Они мизинца твоего не стоят, но – мужики! В нашем обществе оценивают людей творчества по брюкам, а не по головам.

У Вета-мамы вытянулось лицо.

– Я предчувствовала. Смутно, правда. Я догадывалась, с чем ты едешь.

– …И твоему драгоценному мужу хватит уже в одиночку над чертежами кумекать и паровозом на краю света рулить.

Вета-мама кивнула на папины чертежи и неуверенно сказала:

– У него ещё работа вообще-то не закончена…

Инка тоже посмотрела на чертежи.

– Вон какую кучу ватманов извёл! Конструктор-одиночка… И там закончит, раз уже столько чертежей навалял.

И тут Вета-мама расстроилась:

– Я сейчас тебя слушала – и одному безмерно ужасалась: ты никогда, никогда меня не понимала! Даже не знаю, почему это мы дружим… Ты меня всегда истолковывала как хотела, самым диким, гнусным даже, образом, вкривь и вкось. Ты всегда приходила, вторгалась – и всё очень тонкое делала вульгарным, грубым, бессмысленным. Ты приземляла всё, о чём бы не судила!..

Инка воздела руки к потолку и пропищала:

– «Ах! Меня исказили…»!

Но потом строго сказала:

– Хочу – и искажаю. Имею право. Скажи ещё спасибо, что я тебя не только люблю, но и терплю. А последнее никому из смертных не под силу. Ну – почти никому… И я тебе – нужна как воздух, именно с моей профанацией всего и бесцеремонностью. Без этого ты давно бы улетела от реальности!.. Да ты бы заблудилась там, без меня, в своих возвышенных… этих… – Инка поискала слово, пощёлкала пальцами и нашла, – …в возвышенных своих эмпириях! Так что, у тебя хороший инстинкт самосохранения, Лизаветка. Знаешь, с кем дружить… А я тебя – просто люблю, бескорыстно. Нет, вот ты ответь – за что это тебя все вокруг, поголовно, любят, а? Я как-то удивлялась этому и размышляла: ну что, когда и кому ты хорошего сделала? Ведь, ровным счётом, никогда, никому и ничего… А тут – для всех стараешься, стараешься, себя изводишь, не жалеешь, и хоть бы одна собака поблагодарила! Как будто так и надо! Как будто я обязана!..