Собачий рай - Полина Федоровна Елизарова

годах ребенка – где тут система? Знаешь… я уверена, в коробке было что-то еще. И это что-то было увесистым.

– Почему так думаешь?

– Размер коробки – а это большая коробка из-под сапог – не соответствует размерам содержимого. Педант продумывает мелочи. А этот еще экономил на всем. Более того, я дважды лазила в опустошенный нашими сейф, где хранилось предполагаемое орудие убийства – ружье и патроны к нему. Двойных стенок там нет, а замятина с одной стороны бархатного днища говорит о том, что в нем лежало что-то увесистое. Ружье-то висело в ячейке! Я нашла в инете модель сейфа, замерила размеры коробки и поняла, что скорее всего именно эта коробка, поставленная на торец, долго хранилась в сейфе.

– И что там, полагаешь, было? Пистолет? Пистолет и коробки с патронами?

– Выстрел был произведен из гладкоствольного ружья. Ты узнавал, а дочь подтвердила.

– Интересно! – Никитин принялся вертеть в руках «Ламборгини». – Что еще могло там быть? – Он вытянул руку верх и поднес машинку ближе к свету торшера. – Хорошие у генерала машинки.

– Что бы там ни было, Поляков отдал это кому-то, а коробку спрятал в подвале. Или это сделал убийца – забрал что-то и положил на стеллаж. Но не впопыхах. Аккуратно засунул ее на самый верх, на серые, в цвет коробки, контейнеры с хозяйской мелочовкой.

– Чертовщина какая-то, – Никитин принялся катать машинку по столу. – Значит, убийца должен был знать код от сейфа. Или же пытал Полякова – отсюда удары по лицу.

– Не то слово… Хорошие у генерала машинки, – повторила она за Никитиным. – Кроме ностальгии по детству какую еще ассоциацию вызывают у тебя все эти предметы?

– Борьба с коррупцией, – хмыкнул Никитин. – Дом, пальма, дорогой вид спорта и люксовые автомобили – символы нечестно нажитого богатства, а наручники – как неизбежность наказания.

Оставив машинки в покое, он взял было в руки наручники, но тут же брезгливо положил на стол.

– А девочка? – кивнула она на макет.

– Дорогая проститутка, – пожал плечами Никитин. – Ее бы тоже надо в тюрьму, за неуплату налогов.

– Если бы он не прекращал бороться за справедливость, остался бы в УГРО и продолжал там делать карьеру.

– Карьера и борьба за справедливость часто несовместимые вещи.

– Вот-вот, где-то здесь и ответ, – непроизвольно скопировав излюбленный жест Никитина, она с усилием потерла виски. – Несовместимость возможностей и желаний.

– И что же, думаешь, покойный притащил эту коллекцию с собой из родного города?

– Или создал ее здесь, имея массу свободного времени. Что же мог он прятать в коробке?

– Говорю тебе, пистолет. Как раз в этой шизоколлекции его и не хватает, в пару к наручникам. На нем, кроме ружья, ничего не числилось, значит, ствол был нелегальный.

– Человек, хранивший чеки шестилетней давности на тысячу рублей и опасавшийся снять номер в отеле для встреч с проститутками, не стал бы так рисковать. Если есть легальное ружье… зачем?

– Люди часто делают глупости.

– Сережа, я поняла! – От переизбытка эмоций рукавом кардигана она задела и опрокинула свою чашку, но не обратила на это внимания. – Эти предметы символизируют нереализованное. То, что могло быть. То, что он – трус и амбициозный середнячок – не получил от жизни.

Никитин поднял чашку и промокнул бумажной салфеткой образовавшуюся на столе лужицу.

– Думаешь, в коробке была крупная сумма денег?

– Или ее аналог.

24

– В моей жизни нет ничего хорошего! Не было! И не будет! – выкрикивала Агата. – Я часто чувствую себя старухой: замотанной жизнью, пустой и никчемной.

Они лежали на узком диване в ее маленькой, забитой мебелью и дурацкими безделушками комнате, и он совершенно не понимал: являются ли ее слова такой же безделицей, как и многочисленные приспособы для красоты, коими были уставлены тумбочки и полки, или же они идут от сердца.

– У тебя есть сын.

– Он растет, и мне совершенно нечего ему дать. Я опустошена… Сначала Петей – его акциями и эгоизмом, нежеланием строить семью и жить нормально, как все, а теперь, уже без остатка, тобой. Зачем ты связался со мной? Ты же видел с самого начала, как меня мотает! Ненавижу тебя, больше всех ненавижу! – свернувшись калачиком, кричала она в выкрашенную синим, с нарисованными на ней белыми облаками, стену.

В ее крике было столько рвущей душу искренности, столько страдания за всех тех, кто, встретив чувство, не ведали, что с ним делать, что Поляков хотел раствориться в этом захламленном и пыльном пространстве от невыносимой, режущей на куски боли и вылететь в приоткрытую форточку на нарисованном облаке.

– Что молчишь? – продолжала Агата. – Скажи, что не любишь меня!

Поляков, не в силах пошевелить присохшим к нёбу языком, молчал.

Мучительно не желая глядеть на ее обнаженное, наспех прикрытое короткой детской простынкой тело, на острые девчоночьи коленки, на белые, тонкие, как у подростка, руки, каких-то пять минут назад отчаянно и требовательно прижимавшие к себе его взмокшее тело, он прилип взглядом к форточке.

Чувствуя себя не героем, случайно завоевавшим сердце, каких-то пару недель назад казавшееся недоступным, как далекая звезда, но ничтожеством, он хорошо понимал, что сделал с этой эксцентричной девушкой…

Всего-то спровоцировал ее выпустить наружу животное, отзеркалить все то, что жило долгие годы в нем самом и уродливо, без опоры на здоровое чувство, воплощалось в коротких случках с молодыми, но уже пропащими проститутками.

А надо было просто уберечь ее от себя же.

– Нет, ты скажи! Сию секунду скажи как есть… И станет легче! Я девочка крепкая, – убеждала она облака на стене. – Поплачу-поплачу и переживу! Тебя, скота, переживу, Петю-урода, всех вас переживу!

– Даже не сомневаюсь.

– В тот день, когда я впервые собиралась в ваш гребаный катран, столько солнца было в окне… Я давно не смотрела в окно – все некогда было, а потом из-за ковида глаза долго резало на свету. А в тот день подошла, гляжу – а солнце заливает подоконник, ласкает мое лицо и будто обещает, что где-то есть рай… Сколько же было солнца… Я так и знала: вскоре что-то случится. Ты не поверишь, но в марте, когда второй раз заболела, я видела тебя во сне. Мельком и со спины, но я тебя сразу узнала тогда, в катране.

Поляков осмелился повернуть голову и взглянуть на нее – в эти минуты она была совсем не красива, напротив – скорее уродлива: умелый макияж, скрывавший дефекты кожи, стерся, рыжеватые волосы были растрепаны, и он впервые заметил проглядывавшую на корнях седину.

И в этом ее уродстве, качаясь картинками в его