Кристальный грот - Мэри Стюарт

Я знал, что он просто побоялся бы отступить от своего слова; что бы там ни говорили солдаты о случившемся под Королевской Крепостью, этого хватило, чтобы внушить моему простоватому кузену Диниасу глубочайшее почтение к моим волшебным способностям. Но даже и без того я знал, что тут ему можно верить. Мы говорили почти до заката, потом я дал ему денег и пожелал доброй ночи.

(Он отбыл на следующее утро, когда я еще спал. Он сдержал свое слово и позднее, с несколькими сотнями воинов, присоединился к Амброзию в Йорке. Принят он был с почетом и хорошо зарекомендовал себя, но вскоре в какой-то стычке был несколько раз ранен и позднее от этих ран скончался. Что до меня, то я с ним больше не встречался.)

Кадаль закрыл за ним дверь.

— Здесь, по крайней мере, хороший замок и прочный засов.

— Ты боишься Диниаса? — осведомился я.

— В этом проклятом городе я всех боюсь. И не будет мне покоя, пока мы не покинем его и не вернемся к Амброзию.

— Не думаю, что теперь тебе стоит беспокоиться. Люди Вортигерна бежали. Ты ведь слышал, что сказал Диниас.

— Ага, и сказанное тобой тоже. — Он прекратил собирать разложенные у огня одеяла и выпрямился, держа в руках охапку постельного белья и глядя на меня. — Что ты имел в виду, когда говорил, что тебе готовится здесь собственное жилье? Ты ведь никогда не думал завести здесь свой дом?

— Дом — нет.

— Та пещера?

Я улыбнулся выражению его лица.

— Когда Амброзий согласится отпустить меня, а страна успокоится, то сюда я и направлюсь. Я ведь говорил тебе, не правда ли, что если ты останешься со мной, то тебе предстоит жить далеко от дома?

— Насколько я помню, речь тогда шла о смерти. Ты хочешь сказать, что будешь жить там?

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, и нет. Но полагаю, мне понадобится место, где я смог бы оставаться один, вдали от людей и событий. Осмысление и составление планов — одна сторона жизни, дела же — другая. Нельзя все время заниматься только делами.

— Скажи это Утеру.

— Я не Утер.

— Что ж, как говорится, в жизни всякое бывает. — Он свалил одеяла на кровать. — Ты чего улыбаешься?

— Разве я улыбался? Не обращай внимания. Давай ложиться спать, завтра рано утром нам надо быть в монастыре. Тебе опять пришлось подкупать ту старуху?

— Старухи не было. — Он выпрямился. — На этот раз там была молодая девица. Настоящая красотка, судя по тому, что мне удалось рассмотреть под этой их мешковатой одеждой и наброшенным капюшоном. Взять бы того, кто засунул такую девушку в женский монастырь, да… — Он начал было объяснять, что именно следовало бы сделать с таким, но я оборвал его.

— Ты узнал, как там матушка?

— Сказали, что ей лучше. Жар спал, но она не успокоится, пока не встретится с тобой. Теперь ты ей расскажешь все?

— Да.

— А потом?

— Мы отправимся к Амброзию.

— А, — сказал он, подтянул тюфяк так, чтобы лечь поперек дверей, задул лампу и, не сказав больше ни слова, уснул.

Кровать моя была достаточно удобна, и эта комната, как бы запущена она ни была, после нашего путешествия казалась мне воплощением роскоши. Но спалось плохо. Мысли мои были с Амброзием, направлявшимся в Довард. По тому, что я слышал о Доварде, взять его будет непростым делом. Я стал подумывать, не оказал ли я отцу медвежью в конечном счете услугу, выгнав Верховного короля из его крепости в Сноудоне. Нужно было оставить его там, думалось мне, у его расползающейся башни, и Амброзий мог бы оттеснить его к морю.

Я почти с удивлением припоминал собственное пророчество. То, что сделал я у Динас Бренина, я сделал не по своей воле. И не я решил обратить Вортигерна в бегство из Уэльса. Это было сказано мне из тьмы, из пылающего пламени и водоворота звезд. Красный Дракон вознесется, а Белый падет. Голос, сказавший это и повторявший это теперь, во тьме обветшалой комнаты Камлаха, был не мой голос, это был голос бога. И не следовало лежать, не смыкая глаз, и пытаться гадать о причинах; следовало подчиниться и заснуть.

3

Ворота женского монастыря открыла перед нами как раз та девушка, о которой говорил Кадаль. Она, должно быть, ждала нас, чтобы проводить, и не успел Кадаль поднять руку к веревке колокольчика, как ворота отворились и девушка жестом пригласила нас войти. Когда она заперла на щеколду тяжелые ворота и, пониже надвинув капюшон на лицо, быстро повела нас через внутренний дворик, я успел мельком заметить широко раскрытые глаза под коричневым капюшоном и закутанное в грубое одеяние гибкое молодое тело. Ее ступни, обутые на босу ногу в полотняные сандалии и забрызганные грязью покрытого лужами двора, выглядели озябшими, но были стройными и хорошей формы, кисти рук также были изящны.

Она не сказала ни слова, просто провела нас через двор и по маленькому проходу между двумя зданиями в несколько больших размеров садик за ними. Здесь у стены стояли фруктовые деревья и росло несколько цветочных кустов, но хозяйничали в садике сорняки и полевые цветы, а двери выходящих во внутренний дворик келий не были покрашены, и там, где они были отворены, за ними открывался вид на маленькие пустые комнатушки, простота которых доходила до уродливости и слишком, пожалуй, часто — до убожества.

В келье моей матушки все было не так. Она жила с подобающим — если не королевским — комфортом. Ей позволили перевезти сюда ее мебель, комната была побелена и безупречно чиста, и с переменой в апрельской погоде выглянувшее солнце сквозь узкое окно бросало лучи прямо на ее кровать. Я помнил эту мебель; то была ее собственная кровать, привезенная из дома, и штора у окна была соткана ею собственноручно, красная ткань с зеленым узором — она ткала ее в день возвращения домой моего дяди Камлаха. Я помнил и волчью шкуру на полу, дед мой убил этого зверя голыми руками и рукояткой своего сломанного кинжала; волчьи глаза со вставленными в глазницы шариками и оскал зубов пугали меня в детстве. Висевший на стене у нее в ногах крест был из тускло сиявшего серебра, с приятным узором замкнутых, мягко ниспадавших линий и игравшей в солнечном свете аметистовой осыпью.

Девушка молча показала мне на дверь и ушла. Кадаль уселся ждать на скамейку у входа.

Матушка моя лежала, откинувшись на подушки, ярко освещенная лучами солнца. Она была бледна, вид имела утомленный и говорила со мной почти шепотом, но, по ее словам, начала уже поправляться.

Когда я спросил ее о болезни и положил ладонь ей на лоб, она отстранила мою руку, улыбнувшись и заверив меня, что за ней хорошо присматривают. Я не настаивал: половина лечения в доверии больного к врачу, а все женщины считают своих сыновей всего лишь детьми.

Кроме того, я убедился, что жара у нее уже нет и теперь, когда она перестанет тревожиться обо мне, то сможет заснуть.

Поэтому я просто подвинул единственное имевшееся в комнате кресло, уселся и стал рассказывать ей все, о чем она хотела услышать, не дожидаясь вопросов: о моем бегстве из Маридунума и о том, как стрелой, пущенной из божественного лука, я оказался у ног Амброзия, и все, что случилось позднее. Она лежала, опершись на подушки и смотрела на меня с удивлением и каким-то постепенно нараставшим чувством — так, наверное, чувствовала бы себя запертая в клетку птица, которую заставили высиживать яйцо сокола.

Когда я закончил рассказ, она устала, а тени под глазами стали так заметны, что я поднялся уходить. Но она, кажется, не хотела этого и сказала, как бы подводя итог и завершая мой рассказ — наверное, для нее это и на самом деле было завершением всей истории:

— Он признал тебя.

— Да. Меня зовут Мерлин Амброзий.

Она немного помолчала, чему-то про себя улыбаясь. Я подошел к окну на другой стороне комнаты и, опершись локтями на подоконник, выглянул наружу. Пригревало солнце. В полусне клевал носом на скамейке Кадаль. Глаз мой уловил какое-то движение на другой стороне двора; в теряющемся в тени дверном проеме стояла та девушка — она смотрела на дверь в комнату моей матери, как бы ожидая моего появления. Она откинула капюшон и даже в тени волосы ее сияли золотом, а юное лицо показалось мне прекрасным, как бутон цветка. И тут она заметила меня. Секунды, верно, две мы смотрели друг другу в глаза. Мне стало ясно, почему древние вооружили самого жестокого из богов стрелами — я почувствовал, как одна из них пронзила меня. Затем девушка исчезла, низко накинув капюшон, она растворилась в тени, а за спиной раздался голос матушки:

— А теперь? Что теперь?

Я повернулся спиной к солнцу.

— Я отправлюсь к нему. Но не раньше, чем тебе станет лучше. Я бы хотел принести ему новости о тебе.

Она заволновалась.

— Тебе не следует здесь задерживаться. В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Я полагаю, здесь совсем не опасно. С тех пор, как пришла весть о высадке, здесь не осталось ни одного человека Вортигерна. По дороге на юг нам пришлось идти горными тропами — дорога была забита желающими встать под знамена Амброзия.