Дезертир - Валериан Якубовский

Светлана приняла подарок и передала матери. Подоспел Иван Иванович:

— А-а, Татьяна Федоровна! Что же ты, голубушка, опоздала? Самое, можно сказать, важное пропустила… Как же это так? А?

— Хозяйство затирает, — оправдывалась гостья. — Не успеваю, Иван Иванович.

— Ладно. Спасибо, что пришла. Не забываешь нас. — Он усадил ее против молодых и обратился к застолью: — А что, товарищи! Может, наполним бокалы да выпьем за наших дорогих гостей? Кто против? Нет… Тогда приступайте к делу да посмелее! Не стесняйтесь.

Предложенный Иваном Ивановичем тост поддержала Мария Михайловна:

— Не скромничайте, гости! Будьте как дома. Переходите на самообслуживание. Наливайте да пополнее.

Застолье оживилось. Кто-то захлопал в ладоши… Смех, шутки. Хвалебные возгласы в честь хозяйки. Звон бокалов. Гости потянулись к молодым. Иные, отодвинув стулья, вышли из-за столов, чтобы скрестить наполненную посуду с женихом и невестой и доставить удовольствие Марии Михайловне.

Татьяна Федоровна охотно опростала посудину и принялась закусывать. Иван Иванович за опоздание налил ей штрафную и заставил выпить.

— В гостях воля хозяйская, — повинилась гостья и выпила рюмку.

Заиграл баян. Иван Иванович распорядился подкрепить баяниста.

— Тихий вальс! — объявила Фаина, а сама направилась к выходу.

— Ты куда? — остановила ее Светлана.

— Сейчас приду. Переоденусь в бальное платье, — прошептала Фаина и скрылась где-то на кухне за ситцевой занавеской.

Баянист растянул меха, прошелся пальцами по клавишам, притормозил поток мажорных звуков парой оглушительных аккордов, и плавная мелодия "Дунайских волн" торжественно поплыла по горнице.

Первыми на круг вышли молодые. За ними — еще несколько пар, и воздушные колена медленного танца наполнили умилением скорбную душу Татьяны Федоровны. Она с завистью поглядывала то на Щукина, то на белую фату невесты, и что-то далекое, невозвратимо утраченное болью, отозвалось в ее сердце. Не этого жениха ей хотелось видеть на свадьбе Светланы…

Вошла Фаина в длинной ночной рубашке из голубого шелка. Кто-то громко рассмеялся и показал на Фаину пальцем:

— Смотрите, Николай Николаевич! Что она спать собралась эта чертова кукла, что ночную сорочку напялила?

Николай Николаевич, научный сотрудник Курцевской селекционной станции, человек не молодой, с залысинами на высоком лбу и в роговых очках, взглянул на Фаину и ничего не сказал. Он только брезгливо поморщился, покачал головой и отвернулся. Это заметила Светлана и подошла к Фаине:

— Зачем ты надела ночную рубашку?

— Что я надела? — переспросила Фаина. — Это не рубашка. Это бальное платье. Брат из Германии прислал…

— Сумасшедшая, — шепнула Светлана. — Это ночная сорочка. Опозоришься. Немедленно сними, пока не все видели…

— Что ты говоришь! — ужаснулась Фаина. — Неужто ночная? — и, взяв свой кочующий гардероб, ушла со свадьбы, не простившись даже с невестой.

Светлана проводила ее непонимающим взглядом и, увидев забившуюся в уголок Татьяну Федоровну, которая, глядя на танцующие пары, втихомолку вытирала слезы, подошла к ней. Тихая музыка побуждала человека к раздумью и хватала за сердце.

— Что с вами, Татьяна Федоровна? — спросила Светлана и попыталась утешить гостью: — Не надо плакать. Успокойтесь. Пусть люди веселятся. На то и свадьба, чтоб веселились. Может, чайку горяченького? Легче будет.

— Горько мне, Светланушка, — призналась Татьяна Федоровна. — Не мне, дитятко, хитрить перед тобой. Ты это знаешь. Ведь я когда-то хотела видеть тебя своей невесткой. Не дал бог мне такого счастья…

Подошел жених, чтобы увести Светлану, но, увидев, что она занята разговором с матерью Валентины, поставил стул и присел рядом. Стесненная присутствием жениха Светлана покраснела и замолчала.

— Простите, молодые люди, что помешал вам, — сказал откуда-то появившийся Иван Иванович. — Там тебя, Татьяна, на кухне Симка-молочница спрашивает. Хочет что-то сказать…

— Меня спрашивает? — удивилась Татьяна Федоровна.

— Пусть подойдет сюда, — попросил жених и, взяв со стола стопку вина и котлету на вилке, подозвал Симку к себе: — Сначала выпейте, Серафима Петровна, в честь нашей свадьбы, а потом будем разговаривать. Прошу.

— Разве что за ваше молодое счастье, Александр Иванович, — оговорилась Симка, но выпила и закусила. — Пришла-то я к тебе, Татьяна.

— Что, Симушка? — насторожилась Татьяна Федоровна.

Симка отдала жениху недопитую рюмку и вилку и, глядя

в упор на Татьяну Федоровну, принялась сбивчиво рассказывать о своем деле:

— Еду это я с молокозавода и вижу: в твоей избе свет горит. А сама-то знаю, что ты с Валентиной на свадьбе. Ну, думаю, что-то неладное. Остановила Серка посередь дороги

— да к оконцу. Прислушалась, пригляделась. Вроде кто-то ходит по горнице. А кто — не видать. Стекла замерзли…

— Господи! Да это же воры! — всплеснула руками Татьяна Федоровна и в два прыжка очутилась на кухне. Схватив одежду, она выбежала на крыльцо, хлопнула калиткой и пустилась по дороге к Кошачьему хутору.

"Ведь это Мишенька ходит, — неотступно сверлило ее голову.

— Ну что ты будешь делать? А если участковый увяжется да следом ворвется в избу? Что тогда? Ведь наказывала: не зажигай свет. Нет! И в ус не дует. Хоть кол на голове теши". — Она бежала по дороге и поминутно оглядывалась, не увязался ли за ней новый участковый милиционер Леушев…

Сняв замок и заскочив в избу, Татьяна Федоровна застала сына за чтением какой-то книги и начала осыпать упреками:

— Что же ты, дитятко, сам на себя беду накликаешь? Почто свет горит? Симка-молочница в оконце заглядывала. Тебя видела, да не узнала.

— И что ты ей сказала?

— Сказала — воры залезли в дом. Того и жди — Леушев придет.

— Кто такой Леушев?

— Участковый. Вместо Данилыча прислали.

Кто-то сильно забарабанил в дверь. Шилов испугался, опасаясь прихода Леушева, и с книгой полез на полати. Татьяна Федоровна вышла в сени.

— Кто там?

— Я, мама, открой! — послышался голос Валентины.

Валентина сообщила, что Леушев бегал домой за оружием, берет с собой мужиков и с минуты на минуту должен появиться в Кошачьем хуторе.

— Господи! Мужиков еще наведет…

— Я, мама, пойду,

— Поди, доченька, поди. Да скажи Светлане. Вор побывал в доме. Горку с хлебом очистил. Молоко выпил…

— Не скажу. Лгать не умею.

Шилов соскочил с полатей:

— А помолчать сможешь? — он боялся, как бы она не наломала дров. И когда ушла, спросил матери: — Что делать? Может, уйти в Реваж?

— Куда уйдешь? Зима. Сиди на полатях. Авось, не заглянет.

Татьяна Федоровна открыла горку, достала хлеб, купленный накануне в коммерческом магазине, вылила из кринки молоко в берестяной туесок, поставили кринку опять в горку, а хлеб и молоко снесла на повить и спрятала в сене на случай, если придет Леушев.

Наблюдая с полатей за матерью, Шилов спросил:

— Зачем ты, мама, это сделала?

— Как же, дитятко? Симка-то наклепала про нас. Надо как-то выкручиваться из лап участкового.

Валентине не хотелось в день свадьбы кривить душой перед Светланой — говорить ей о каком-то воре. Лучше, если это сделает сам Леушев. Поэтому, минуя Сидельниковых, Валентина прошла в каморку Лучинского, переоделась, написала Алеше письмо, опустила его в почтовый ящик и только тогда пошла к Сидельниковым. Когда открыла дверь, Леушев уже сидел за столом и рассказывал молодым о ночном ограблении дома Татьяны Федоровны.

Леушев пришел в Кошачий хутор позже и пришел без мужиков:

— Ну что, Татьяна Федоровна, побывали ночные гости?

— Как же, Коленька, как же… Побывали…

— Кто?

— Я и не знаю, дитятко. Подхожу к дому — свет горит. Я в карман за ключом. Ан ключ-то и не понадобился. Распахнулась дверь — и какой-то бородатый мужик — шасть возле меня к калитке. Я кричу: "Стой, бессовестный!" Куда там. След простыл. Поди-ко догони. Захожу в избу — горка открыта… Глядь хлеба нет. Кринка молока выпита…

— Покажите эту кринку.

Татьяна Федоровна подошла к горке и подала Леушеву кринку со свежим ободком отстоявшегося сверху молока.

— А хлеба много унес?

— Весь, что вчера принесла из города

— Ясно, — записал Леушев. — Скажите, мужик был в черных очках?

— А вот не скажу, Коленька. Вроде в очках. А какие они — черные или белые — врать не стану. Ночью-то не разберешь.

Леушев слышал от станционных домоседов, что в Кошкинском лесу когда-то появлялся бородатый старик в черных очках. Бели это он, значит, вор местный и скрывается здесь не один год, потому что знает, кто, где и когда находится в отлучке, чтобы забраться в чужой дом и поживиться съестным. Личность старика в черных очках заинтересовала Леушева. Кто этот старик? Может, какой дезертир? Но чей он, оставалось для Леушева загадкой.