Морок (СИ) - Горина Екатерина Константиновна

— Нет, Кеша, так не бывает. Если такая гнилушка до правды доберется, она всю правду исказит да людям неправду принесет, как болезнью всех заразит. Ты любую ссору вспомни. Вроде событие одно произошло, только все его по-разному рассказывают, а кому верить — непонятно. Вон с вашим Борисом, так до сих пор и непонятно, кто его порешил. Все вместе были, а убийцу не нашли… То-то! Нельзя гаденышей к правде пускать, вот и кручу их на одном месте…

— А как же тогда вот то, что сейчас произошло с Клариссой и Светозарой?

— Это я сплоховал. Застила блажь, понимаешь, думать ни о чем не мог, а мать родная подсобить взялась… Сплоховал. Выручай теперь. Затем во дворец и идешь. Спасать меня, а со мной и остальных…

— Так мне не надо королем становиться?

— Нет.

— А что ж ты сразу не сказал?

— А ты б поверил? Пошел бы?

Иннокентий засмеялся.

— А не проще было всё вот это вот не устраивать, а просто всех… ну… расколдовать что ли? Память вернуть? Просто раз и все. Без походов, я не знаю, как это делается, а просто мысль в голову им вбить, как должно быть…

— Нет, к сожалению, так нельзя. И не все, кого я заморочил ради своего мелкого желания, вернутся. Некоторые так и останустя с вымышленными воспоминаниями и несуществующими жизнями… Сейчас я могу только тех разморочить, кто достаточно силен, чтобы проснуться от вымышленных дум, от иллюзий. Иначе бы у тебя был бы такой отряд помощников, что отсюда до заката всё люди бы стояли. А так вот только Казимир, что-то в нем не умерло тогда, давно, какой-то огонек остался, так вот старик и вернулся… Не все, как он. Ну да мы попытаемся с тобой как можно больше вернуть… Но для этого нам нужно во дворец…

* * *

— Знаешь, я всю жизнь хотел узнать своего отца. Мне казалось невыносимым существовать в этом мире без него. Вот бегаем мы детьми в поле. Трещотки крутим, перепелок по полю с посевов гоняем. У кого-то сломается трещотка, а он рукой махнет, мол, ничего, батя починит, и дальше побежал. А мне всегда так обидно было. А если у меня трещотка сломается? Кто мне починит? Трещотка ведь — это малость малая. А я, безотцовщина, этой малости лишён. За что? Ведь другие даже не думают, что трещотку некому чинить. Как я ребятам тогда завидовал! Я тоже хотел принести домой игрушку, кинуть на стол и крикнуть: «Бать, трещотка сломалась!» и пойти дальше ужинать или умываться. И не думать про эту глупость. Я отца, знаешь, как ненавидел тогда. За то, что бросил. За то, что мамка моя такая красивая одна осталась. Что ей не помогает. А я вижу, как мамка от забот да хлопот стареет. Другие бабы в деревне ходят то в новом платке, то в серёжках. А моя мамка красивая-красивая, а худая-худая, некому позаботиться. Я старался как мог… С ней-то за что так, а? Ну, не нравится ему сын, но мамку-то за что обижать? Я его так, бывало, ненавидел ночами, кулаки сжимал, слезы катились, думал, встречу, убью. А вот, встретил. А он жалкий такой. Ненужный такой никому. Занюханный какой-то. Вроде и говорит, что всё может, вроде, и правда, всё может. А такой он… Ненужный он, как старый молоток, который за крыльцо провалился. И вроде убить бы его за всё, что он сделал, а вроде и брезгую, вроде, как мокрицу раздавить, противно да и пальцы запачкаешь. Сейчас только понимаю, что ушёл он не от мамки, не от меня. Просто ушёл. Собака, та лает, лошадь брыкается, этот ушёл. Без причин. А ведь я всё детство себя винил, что из-за меня у мамки жизнь под откос…

— Ты не думай, что безотцовщина, так теперь самый несчастный, — вздохнула Лея, обнимая Иннокентия. — Мы все измучены нашими родителями. Родители — это наказание детям, любые родители. Чтоб жизнь мёдом не казалась. Какие б они ни были: добрые, злые, пьющие или работящие, два их было или один только. Все одинаково изувечены, кто любовью, а кто — нелюбовью. Ещё неизвестно, кому больше повезло, тебе с твоей мамой, которая о тебе заботилась, или какому-нибудь Кольке из соседнего дома, у которого в семье было народу полно, только батя пил и мамку гонял. Знаешь, изнутри себя ничего в жизни непонятно, потому что, когда из себя глядишь наружу, во всём свой интерес видишь. Везде думаешь: вот я, вот меня, вот ко мне. Надо как-то для того, чтоб понять, как оно на самом деле из себя словно выходить. В общем на мир смотреть, в целом. Когда весь мир и что в нём происходит, к себе прилаживаешь, то лучше б и не жил. Так себя жалко. А когда вокруг оглядишься, то ещё и подумаешь, а мне вроде как и повезло. Ты думаешь, так хорошо, когда у тебя два родителя и оба тебя любят? Машку помнишь? Та всё время рыдала, потому что мы гуляем, а её не пускают, а как же, вдруг Машку украдут, что тогда папа с мамой делать будут? Помнишь, как мы её дразнили за эту родительскую любовь? А? Во-от. А ещё мы эту Машку с нами играть не брали и тайн не говорили никаких. А почему? Потому что Машка плохая? Нет, потому что она дочка мамки с папкой. Из-за них не доверяли. Мы даже не пробовали. Просто были уверены, что родители её во все тайны влезут. Вот они её любили, а жизнь ей своей любовью испортили. А кто-то может смотрел на Машку и мечтал, чтоб его так же?

— Кто? Ты что ли? — удивился Иннокентий.

— А, может, и я! Чего бы и нет?!

— Так у тебя вроде всего было?

— Было всего, а только чужое всё какое-то это было. Как не моё. Да и не похожа я на свою семью, сам знаешь. В детстве дразнили, что подкидыш. Мамка меня стеснялась, хоть на людях не показывала. А дома, бывало, обнимет и плачет.

— Да, как ни крути, все жалеют родителей, что они мучаются с детьми. И никто не в силах понять детей с израненными душами от любви и нелюбви родителей, оплачивающих ошибки своих предков, призванных оправдать существование даже самых последних людей на земле!

— Да, это точно. Вот живёт человек, не человек, а пустяк какой-то. И никому от него ничего: ни зла, ни добра. И вот он нового человека сотворил. И вот уже его кто-то любит, и всё, что он жил, было не зря, и нужен он кому-то… И пустяк этот верит, что нужен, и старается, и самое страшное, когда начинает пользоваться тем, что нужен, заставляет маленького нового человека слушаться и всё такое. Как-то быстро родители забывают, что это им нужны дети, как прощение всего, что они натворили, а не они детям…

— Спасибо, Лея, — обнял ее Иннокентий. — Весь мир понимает родителей, никто не понимает детей. Кроме детей. Спасибо.

И они вернулись к общему сопяще-храпящему лагерю.

Иннокентий похлопал толстуху по плечу:

— Вставай, пойдём исправлять то, что ты натворил… Па-поч-ка… Раз больше некому…

* * *

Утро выдалось ярким и солнечным. И это ещё больше раздражало. Будь оно хоть немного другим, хотя бы дождливым, можно было бы отказаться от продолжения похода. Если бы хоть немного тёмных туч на небе, можно было бы резонно и серьёзно говорить о том, чтобы отложить ещё на денёк этот последний рывок к цели, можно было бы ещё потянуть, помечтать, попредставлять, а как оно всё будет. Но зацепиться было совершенно не за что: яркое солнце висело вверху одиноко и беспощадно.

За завтраком все молчали. Никто не осмеливался заговорить о предстоящем, которое пугало. Каждый сосредоточенно собирал остатки еды, стараясь не упустить ни одной крошки хлеба, не пропустить ни одного кристаллика сахара.

— Значит так, — объявила толстуха. — Со мной идут Миролюб, Лея и Иннокентий. Остальных уводит Казимир.

— Куда? — поперхнулся старик. — Куда уводит?

— Подальше от замка, желательно той же дорогой, что и пришли, — резко ответила женщина.

— Нет, но как это, откуда я знаю, откуда они пришли, — возмущался Казимир.

Толстуха хлопнула себя по коленям и поднялась:

— Айда!

Остальные переглядывались в полном недоумении. Вот только что они хотели отложить поход, оттянуть, а теперь и вовсе им нужно убираться отсюда куда подальше. Нет, а поговорить, а посомневаться, ведь каждый берёг свои страхи и рассуждения до вот этого последнего чаепития. Богдан и вовсе придумал несколько смешных шуток, которые бы вставил в свою речь. В конце концов, да, все старались отложить решение и подход к замку, но ведь и все хотели туда войти или ворваться, или прокрасться. Но сначала — обо всём поговорить. Они привыкли обсуждать каждое дело.