Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Его отец сидел за столом и тоже писал. (Форрест вернулся из училища в четыре часа, постоял в дверях, ожидая, не подаст ли признаков жизни Роб, затем вошел и сел работать неподалеку от него.) Он еще не обнаружил, что сын проснулся.

Роб исподтишка наблюдал его. Сперва просто как образ: незнакомый человек, имеющий к нему непосредственное отношение, лет пятидесяти, с лицом, не желающим подчиняться требованиям времени — ни дряблой кожи, ни морщин, даже на шее, даже вокруг рта; предательского жира, спутника старения, — ни грамма. Один, видный Робу, темный глаз ни секунды не находился в состоянии покоя — он все время что-то изучал и не туманился от увиденного, а лишь загорался, жаднел — жаднел и тут же насыщался. Ни тени отрешенности, которую неизменно встречаешь на лицах женщин, обиженных, покинутых, перенесших горе, ищущих сочувствия.

Затем Роб попробовал, нельзя ли переложить на этого человека вину за тупое отчаяние, в котором он находился, за безвыходность своего существования. По природе он не был ни обвинителем, ни судьей, но сейчас, оказавшись после стольких лет в этой комнате, вдруг понял, что жизнь его как-никак сотворили и что один из творцов находится сейчас перед ним, уличенный во всех своих преступлениях: бросил молоденькую жену, подкинул в гнездо, ставшее для того клеткой, малютку сына — магнит, притягивающий и жадно вбирающий все человеческие импульсы, прежде чем они устремятся к другим полюсам. Роб даже глаза сощурил, силясь вырвать у человека, сидящего в нескольких шагах от него, молчаливое признание своей вины, готовность за нее ответить, понести наказание (ведь сам же он первый заговорил об этом, сказал, что хотел бы искупить свою вину). Но ничего не передалось ни ему от Форреста, ни Форресту от него. Он не мог ни предъявить обвинения, ни вынести приговор.

Тогда он примерился к хорошим чувствам. Интересно, Каково было бы маленьким мальчиком пробудиться распаренным от послеобеденного сна на попахивающей прелой соломой кушетке в разгар лета и увидеть в своей комнате этого человека, так же занятого работой, с лицом, освещенным лампой (только помоложе, поласковее) — было бы это приятно? Роб перестал напрягать глаза, расслабил мускулы лица и довольно долго ждал. Опять ничего. Ему не был нужен этот человек прежде, не нужен и теперь и никогда не понадобится. Он заговорил просто для того, чтобы сказать что-нибудь, с единственной целью нарушить тишину.

— А у вас хороший дом. (Он забыл слова Форреста, что со временем этот дом будет принадлежать ему.)

Если Форрест и удивился, то вида не подал. Он ответил, дописывая фразу: — Для дома, простоявшего девяносто лет, он совсем недурен. Твой прадед — кстати, тоже Форрест — построил его собственноручно — сам и еще двое рабов — в тысяча восемьсот тридцать пятом году. В подарок своей невесте — какую бог пошлет. Понятно, с таким теплым и сухим домом долго искать не пришлось. Досталась ему некая Амелия Коллинз, девушка, несколько уступающая ему в происхождении. В тридцать шестом году они переехали сюда, и в марте тысяча восемьсот тридцать девятого года у них родился мой отец (твой дед, Роб). А затем старый Форрест — отличный, между прочим, кровельщик — взял да и умер скоропостижно, прямо за работой, а она осталась здесь. Чтоб заработать на жизнь, шила и варила леденцы и прожила еще лет шестьдесят, почти все время в одиночестве. Но не впустила в дом янки и сохранила крышу над головой, чего не скажешь про большинство жителей Ричмонда. Исключительно благодаря своей железной воле: просто не пожелала умирать.

Роб спросил: — Вы знали ее?

— К своему сожалению, нет. Пока отец жил с нами, она с ним не поддерживала никаких отношений, отказалась познакомиться с его женой, нас с Хэт знать не пожелала.

Роб сказал: — Он ушел от нее. — Это был не вопрос — утверждение.

— Очень может быть. Мне он никогда ничего по этому поводу не говорил. Я вообще считал, что ее нет в живых. Хотя и то, он ведь исчез, когда мне было всего пять лет, и после этого я видел его только один раз, незадолго до его смерти. Он все это Полли рассказывал. Видишь ли, он вернулся сюда и жил здесь с ней — я хочу сказать, со своей матерью Амелией — до ее смерти; умерла она восьмидесяти с лишним лет от роду. А вскоре он и сам умер.

Роб не стал расспрашивать, что именно рассказывал дед и почему именно Полли. Он огляделся по сторонам и спросил: — Чья это была комната?

Форрест подумал. — Грейнджера, — сказал он. — Это уж в мое время. А до того здесь было что-то вроде буфетной. При жизни отца она была забита всякой рухлядью. Когда я переехал сюда, мы расчистили ее для Грейнджера. Он спал на постели, на которой лежишь сейчас ты, потому она такая и маленькая — он ведь ушел, когда ему было тринадцать лет.

Роб кивнул, но ничего не спросил.

Спросил отец: — Как он?

— Ждет, — ответил Роб.

— Кого?

— Говорит, что Грейси. Она все еще в Филадельфии и качает из него деньги, как насосом.

Форрест сказал: — Ну, нет! Ждет он нас, только нас. Ждет кого-нибудь из Мейфилдов, из своих. Ты знаешь, кто он?

— Он сказал мне. Внук старого Роба.

Форрест сказал: — По всей вероятности, это так. Никаких оснований сомневаться. Я вообще уверен, что по восточному побережью рассыпана масса наших родственников всех цветов и оттенков кожи — отец был любвеобилен. — Он улыбнулся.

Роб сказал: — Понятно. Фамильная черта.

Продолжая улыбаться, Форрест ответил: — Но в одном поколении она заглохла.

Роб вежливо хмыкнул.

Форрест пожал плечами. — Не совсем, разумеется, — он помолчал, настраиваясь на более серьезный лад. — А что еще Грейнджер говорил тебе?

— Что вы многому научили его, что он жил с вами, пока было можно, а затем вернулся в Брэйси, ходил там за своей старой бабушкой; ну и еще о том, как воевал во Франции; говорил, что вы звали его приехать сюда и поступить в школу, но он как раз познакомился с одной девушкой — той самой Грейси, о которой я говорил…

— Минутку, — прервал его Форрест. — Он говорил тебе, почему ушел от меня? — По выражению лица видно было, что вопрос имеет для него немаловажное значение.

Роб постарался вспомнить. — Нет, не говорил, — просто объяснил, почему с войны не приехал сюда учиться.

Форрест сказал: — Значит, из-за девушки?

Роб сказал: — Из-за нее, во-первых, ну и еще потому, что вы не писали ему до конца войны. Он очень скучал без ваших писем.

Форрест мотнул головой. — Он не получал от меня писем тринадцать лет. Это он покинул меня — понимаешь? Кстати, не он один. Он мог жить у меня, как и не мечтал, а вместо этого убежал назад в Брэйси. Уж лучше бы в Мэн уехал.

Роб понял, что ему открылось больное место, к которому — возможно — еще рано прикасаться. Он решил про себя: «Что ж, подождем», — и, ничего не ответив, сел на краешек кровати, потом откинулся назад и прислонился спиной к стене.

— Брэйси ты видел? — спросил Форрест.

— Как в тумане, о чем вы, возможно, слышали. Но, в общем, да, видел.

— Как тебе показалась моя сестра?

— Приветливая, но несколько ошарашенная. — Он имел в виду свое посещение и поведение.

Но отец сказал: — Она совсем помешалась. От утрат и одиночества.

— Вы ее бросили, — сказал Роб.

— Все бросили. Дело обстояло так — или уезжай, или подчиняйся ей полностью, превращайся в ее тень. Она слишком добра — истинное дитя нашей матери. А мне надо было работать — работать или пропадать в нищете, — работа же была здесь.

Роб сказал:

— А я думал, вы в Брэйси преподавали в школе. Грейнджер показывал мне домик на горе, где вы жили. Там еще человек застрелился.

Форрест внимательно посмотрел на него, — не съязвил ли, но решил, что нет — просто высказал вежливое удивление. Как-никак он пообедал у меня, собирается переночевать в моем доме, наверное, считает своим долгом проявить интерес. Форрест начал: — Ты говорил что-то насчет бегства… — и остановился.

Роб кивнул:

— Да, я бежал от чего-то, а не к чему-то.

Форрест усмехнулся:

— А я бежал и от чего-то и к чему-то. Причем вдвое быстрее, чем ты, и к тому же был старше.

— К чему-то — иными словами, учить негров стихам?

Форрест поперхнулся от гнева — то есть ему показалось, что это гнев, что нужно совладать с ним, но потом он понял, что это встрепенулась память. — Я и забыл, что твоя мать Кендал, — сказал он, — Кендалы и Уотсоны… было от кого унаследовать бессердечность, — но тут же одумался — не ему судить: передав сыну мейфилдовскую безудержность и гудвиновскую страсть делать из себя жертву, он в то же время не потрудился остаться рядом, чтобы помочь ему привести в соответствие столь противоречивые наследственные черты и выковать настоящего человека — порядочного и снисходительного. Однако извиняться не стал. Сказал только своим обычным голосом: — «К чему-то» означает к Маргарет Джейн Друри, именуемой Полли. Я полагал, что ты понял и не осудил; полагал, что ты достаточно взрослый, чтобы отнестись к этому с надлежащей деликатностью.