Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Роб поспешно оделся, босиком вышел в коридор и прислушался. Дверь в кухню была закрыта. Голосов не слышно, но из кухни доносились шум льющейся воды и позвякивание металлических предметов, поэтому он подошел и постучал. Довольно долго никто не отзывался.

Затем голос Полли спросил: — Это вы?

— Это Роб.

Он открыл дверь. Она повернулась от раковины, но не улыбнулась ему. Он посмотрел на свои босые ступни, выглядевшие, как у большинства мужчин, довольно безобразно. — Извините меня, — сказал он, указывая на свои ноги. — Я вдруг испугался.

— Чего?

— Мне показалось, что в доме никого нет.

— Ваш отец ушел. — Так и не улыбнувшись ему, она снова принялась скрести большую черную сковороду.

Роб вдруг расхохотался. Он так долго хохотал, стоя на пороге кухни, что Полли обернулась и, не выдержав, тоже рассмеялась.

Все-таки она перестала смеяться первая и спросила: — Что показалось вам таким смешным?

— То, что он ушел, — сказал Роб. — Сударыня, он никогда здесь не был.

Она улыбнулась, но сказала: — Я как была Полли, так и осталась, что же касается его, может, где-нибудь его и не было, но здесь он находится последние двадцать лет и сюда вернется около двух часов, если, конечно, с ним ничего не случится. — Она подождала, чтобы ее слова дошли до него. — Вы готовы завтракать?

Роб вспомнил — отец накануне вечером сказал ему, что должен будет уйти в половине девятого, потому что у него в воскресной школе урок закона божьего, затем ему придется исполнять свои обязанности церковного старосты, затем председательствовать ни обеде ста учеников летней школы — ежемесячная обязанность. Роб кивнул, подтверждая, что завтракать готов. — Только ботинки надену, — сказал он.

— Если ради меня, то не надо, — сказала Полли. — Не парьтесь зря. Лучше садитесь и пейте пока кофе. — Она достала из ледника четыре яйца, а Роб пошел к столу у окна — длинному и узкому, покрашенному красной краской. Она положила яйца в заранее приготовленную миску, взяла белую фаянсовую кружку и налила в нее кофе из синего эмалированного кофейника. Принесла к столу и поставила перед Робом.

Взглянув на ее руки, он снова подумал, что она еще совсем молода, и пока она готовила у плиты ему завтрак, он, не отрываясь, следил за их движениями, проворными и точными — смотрел, как она осторожно и ловко разбивает яйца, поджаривает ломтики грудинки, что-то взбивает, перемешивает. Колец на руках не было, не было и каких-либо отметин времени или шрамов — только запутанный рисунок жилок, по которым бежала сила, повинуясь ее воле, неизменно совпадавшей с желанием. Горячая волна радости подкатила ему к горлу — чувство, которое он не испытывал уже много лет, с детства (он сразу же узнал его, только не захотел восстанавливать в памяти то редкие случаи, когда подобное чувство испытывал, — все они были связаны с Евой). Он сидел и наслаждался им, не желая вдумываться в причины его возникновения и возможные последствия. Полли ни разу не посмотрела в его сторону. Первая отчетливая мысль его была: «Ей нравится ее работа» и — естественное развитие: «Она работает для меня». Ему нечасто приходилось сидеть в такой уютной и тихой кухне и принимать еду из рук молодой белой женщины, которая не просила бы одновременно спасти ее или стать спутницей его жизни. Он отхлебнул горячего черного кофе и сказал: — Вы очень счастливы, сударыня? Верно я говорю?

Полли перекладывала яичницу со сковородки на тарелку. Не оборачиваясь к нему, она сказала: — Видите ли… — и замолчала, явно в поисках ответа. Роб ждал, а тем временем она подала ему завтрак: яичницу, холодное мясо и тарелку только что испеченных оладий. Он поблагодарил ее, а она подошла к стоявшему напротив креслу и стала выпрямившись за ним, крепко ухватившись за высокую спинку. Выражение лица у нее было серьезное, хотя и не особенно встревоженное. Она повторила: — Видите ли… — и улыбнулась, — в какой-то мере, наверное, да. Меня не каждый день называют «сударыня». Многие вообще сомневаются, что я имею право на такое обращение, хотя и то сказать, многие и злости бешеных собак перещеголяют. Все ж о мне кажется, что и счастлива — счастлива, вернее всего, по натуре. Да и как мне не чувствовать себя счастливой, а?

— Почему вы должны чувствовать себя счастливой? — спросил Роб.

Полли внимательно посмотрела на него, затем выдвинула кресло и села совершенно прямо, не откидываясь на спинку, не пригибаясь к столу. — У вас, кажется, глаза хорошие. Вы ведь хорошо видите?

Роб кивнул (рот у него был набит).

— И вам двадцать один год?

— Да, — подтвердил он.

— Так что же вы спрашиваете? — Она очертила рукой перед собой широкий круг — по-видимому, это должно было изображать ее жизнь, то, что ее окружает.

Роб сказал: — Прошу прощения. Я не самый сообразительный из Мейфилдов.

Полли снова внимательно посмотрела на него. — Может, и самый, — сказала она. — И перестаньте все время зря просить у меня прощения. Пока что вы мне ничего дурного не сделали, может статься, правда, когда-нибудь и сделаете, так что оставим-ка лучше эти извинения на черный день. — Она заставила себя улыбнуться.

Роб кивнул. — Правильно. Черт бы меня побрал!

— И это пока еще ни к чему, — сказала она. Оба помолчали — Роб занялся едой, Полли наблюдала за ним. Наконец она наклонилась к столу и пододвинула к нему стеклянную мисочку с компотом из инжира — в этот момент она оказалась к нему ближе, чем прежде — и спросила: — Можете вы сказать мне, почему он пригласил вас приехать? То есть я, конечно, очень рада познакомиться с вами…

— А он не приглашал меня, — сказал Роб. — Это я сам надумал. Грейнджер натрепал ему про меня всяких ужасов, и он написал мне, предлагая помочь, если это в его силах. Сами понимаете, получив такое письмо после двадцати с лишним лет молчания, я не могу сказать, чтобы пришел в восторг. Подумал, что до сих пор как-то обходился без него.

— Ваша мать бросила его.

— Говорят, что так, — сказал Роб, — это и он мне сказал вчера вечером. Но почему тогда у него стоит наша с мамой фотография?

— Она появилась как-то в день его рождения, — сказала Полли. — Наверное, он попросил прислать ему. Лучше узнайте у него самого.

— Это не так важно, — сказал Роб.

— Ну, почему же, — возразила она. — Для вас — и для него — это может быть важно. — Она помолчала. — Вы рассказывали мне, почему решили приехать.

Роб посмотрел ей прямо в глаза. — Вы хотите, чтобы я уехал? Я и уеду, вот только поем. — По выражению лица нельзя было понять — обозлился он или шутит.

Она попыталась разгадать. И остановилась на злости. Глаза ее вдруг наполнились слезами. Она негромко хлопнула по столу обеими ладонями и выговорила. — Да!

Роб положил вилку. — Что плохого я вам сделал? — спросил он.

Она ответила не сразу, но, заговорив, глаз не опустила ни разу, и лицо от него не отвернула, только продолжала крепко держаться за край стола. — Я не знаю, плохо это или нет. Знаю только, что мне страшно. Я провела ужасную ночь, самую ужасную в своей жизни; видела во сне такие вещи, какие никогда не думала увидеть. К снам я отношусь серьезно, серьезней, может, чем к яви, — такая уж я уродилась. Не знаю, зачем уж вы приехали, но вы меня поймали врасплох. Вот уже двадцать лет, как я отпираю эту дверь, и не помню, чтоб мне приходилось впускать какого-нибудь своего недоброжелателя — что там впускать — я им дверь даже не открывала, я их на порог не пускала. (Грейнджер не в счет — он как пришел по черному ходу, так и ушел.) Меня привел сюда ваш дед, старый Роб, и я ухаживала за ним, пока он не умер во сне; что сон, что явь — какая разница! Я осталась одна, совсем еще девчонка, идти некуда, разве что вернуться к своему нелепому отцу — о котором я вам рассказывала. А потом ваш отец приехал на похороны, и, поскольку у него положение было не многим лучше моего, он попросил меня остаться здесь — смотреть за домом, обед ему готовить. Оказалось, что он уже нашел себе работу и ему нужно где-то жить. Дом, конечно, достался ему (и его сестре, наверное), и разговаривал он со мной и обращался так, как никто за все мои девятнадцать лет. Да что там говорить, хорошее воспитание — дар божий. Если вы думаете, что девятнадцатилетняя девушка, выросшая в большом городе и заправлявшая музеем конфедератского барахла, всегда видит приличное к себе отношение, значит, вы вообще мало что знаете — и о девушках и о городской жизни. Не говоря уж о музеях. По всей вероятности, вы все же знаете. В общем, я приняла его предложение. Он должен был задержаться в Брэйси до конца апреля — до конца учебного года — поэтому я привела дом в порядок, все вычистила, заперла его, купила себе билет на поезд, взяла чемодан и уехала в Вашингтон — до мая. Я ведь вашингтонская. Оставила там отца вместе с его музеем, а сама прикатила сюда. И на прощанье отец сказал мне любезно, но твердо, что если я уеду, то обратно он меня не пустит. И я была почти уверена, что так оно и будет (в отношении себя он может менять мнение раз по пятьдесят на дню, но когда дело касается других, — тут он кремень). Поэтому, подходя к его двери, я не знала, чего ждать — плевка или поцелуя. Он умудрился сделать и то и другое. Сперва сделал вид, будто не узнает меня. Дверь была открыта, я вошла со своим чемоданом и подошла к столу, за которым он торговал билетами. Он бросил на меня быстрый взгляд, отвел глаза и сказал: «С дам — пять центов». Я и глазом не повела. Достала десять центов — а их у меня оставалось ох как мало — и сую ему. Он взял деньги, кинул в жестяную коробочку, стоявшую на столе, ткнул пальцем в сторону комнат, в которых размещался весь его старый хлам, и сказал: «Проходите! Осматривайте!» Но с меня и этого оказалось довольно — я по природе-то веселая, но таких шуток не люблю, они меня пугают. Я сказала: «Папа, это же я — Маргарет Джейн». — «Сам, — говорит, — вижу». Он перед этим читал мемуары П.-Т. Барнума[10] — наверное, в тысячный раз — и тут снова взялся за книгу и некоторое время действительно читал ее, я видела, что глаза у него бегают по строчкам. При всей своей молодости я поняла, что ему хочется, чтобы я его как следует попросила. Ну что ж, просить так просить — для меня это трудности никогда не составляло (все равно как помолиться, с той лишь разницей, что богу положено еще и комплименты говорить, хотя он, я думаю, на них внимания не обращает). Я сказала: «У меня два месяца свободных до начала новой работы, вот я и приехала домой, помочь тебе». Он на меня глаз не поднял: «А в чем эта помощь будет выражаться?» Я ответила: «Помощь-то, конечно, не бог весть какая (ну, готовить тебе буду), но, может, нам вместе весело будет. Разве ты забыл, какая я веселая?» Он подумал, очевидно, вспомнил кое-что, затем показал на лестницу и говорит: «Твоя кровать стоит на прежнем месте, никто в ней не спал». Ну, я подхватила чемодан, поднялась наверх и нашла свой закуток в том же виде, в каком его оставила. На кровати лежали простыни, на которых я спала свою последнюю ночь в этом доме, мною измятые, на подушке та же наволочка (я б эту наволочку на Луне узнала — подрубала ее, когда мне еще одиннадцать лет было). Настоящий бирюк, папа мой, да еще с заскоком: но с той самой минуты он повел себя так, будто я отлучилась из дома минут на десять, не больше. И нам действительно вдвоем было весело. Как в прежние времена. Так посмотреть — ничего особенного, просто мы разговаривали, подтрунивали друг над другом. Я прожила у него два месяца, готовила ему, убирала, продавала билеты тем, кто приходил посмотреть его убогий музой (но к тому времени он купил несколько железнодорожных акций и деньжата у него водились); ну, а потом ваш папа написал в конце апреля, что у него все на мази, и попросил меня приехать заранее, чтоб до его приезда дом как следует проветрить. Я постирала свои вещички и в тот же вечер за ужином объявила: «Завтра уезжаю», — на что папа сказал: «Самое время». Утром я приготовила ему завтрак, уложилась, причесалась. Он еще не спускался вниз, и я пошла попрощаться с ним наверх. Потом села в автобус, поехала на вокзал и с тех пор к нему не ездила. Я, конечно, пишу ему, и от него иногда письма получаю, если у него есть что-нибудь забавное рассказать. Все это время я прожила здесь, в мейфилдовском доме, и если не считать последних недель из того срока, что здесь жил Грейнджер, была, в общем, счастлива. — Полли замолчала и так, молча, просидела несколько секунд, затем снова положила красивые руки на стол, но не резким движением на этот раз, скорее ласковым. Губы ее слегка улыбались.