Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Роб сказал: — Я очень рад. Хэт говорит, что это вас надо благодарить.

Она стояла, потупившись, перекатывая в уме его слова, как воду на пересохшем языке. Потом не спеша проглотила эту воду, подняла глаза и сказала:

— Подождите его в этой комнате. Здесь он обычно занимается.

Роб послушно шагнул в комнату — за разговором она забыла о том, что ему следовало бы умыться, теперь ему не хотелось напоминать. Однако не успел он сделать и трех шагов, как она сказала: — Если вы сядете в то черное кресло, откинетесь и будете лежать спокойно, я приду и вас побрею, так что вы и не почувствуете, даже сна вашего не нарушу. — Роб кивнул, принимая ее предложение, и пошел к креслу, и не только лежал спокойно, но даже заснул — без сновидений. Для сновидений он слишком устал.

Роб провел в машине всю прошедшую ночь и половину сегодняшнего дня; он выехал из Гошена в плохом состоянии, которое в пути неуклонно ухудшалось. Мрак, в который он погрузился после того, что пришлось передумать и перечувствовать за последние дни, все более сгущался, и в результате в пятницу он выпил на работе — впервые с того раза в Брэйси, когда познакомился с Хэт и Грейнджером, с определенной целью напиться (обычно перед ним стояла другая цель: повеселиться, поддержать компанию — так, по крайней мере, он убеждал себя). Он уже думал, что ему удалось обмануть бдительность начальства, однако стоило ему подойти к мистеру Лесситеру за получкой, как тот сказал: — Слушай, Мейфилд, а тебя сейчас не начнет рвать? — Рядом никого не было, кроме того мистер Лесситер с первого дня относился к нему хорошо, поэтому Роб ответил: — Может, и начнет. У меня неприятности. — Мистер Лесситер спросил: — Из-за дочки Хатчинса? — и Роб ответил: — Нет, сэр. Семейные. — Тогда мистер Лесситер сказал: — Отпускаю тебя до утра понедельника — постарайся уладить свои дела. Если не будешь здесь в понедельник к шести утра в рабочем состоянии, найму другого. — Роб поблагодарил его, но отказался возвращаться в город на служебном грузовичке, честно признавшись, что предпочитает пройтись. Над ним долго хохотали — интересно, кто его ждет и где? Примет ли она его такого — насквозь пропыленного и небритого? Все же уехали без него, а он пошел пешком.

Идти нужно было пять миль, и это заняло у него около трех часов, так как несколько раз он присаживался на берегу шумно пенящейся речки, пастельно окрашенной догорающим светом, чтобы приложиться к бутылке и попробовать разобраться в своих мыслях. До пансиона он добрался уже после девяти часов — ужин был давно закончен и со стола убрано, — поэтому он сделал крюк и вошел со двора, в надежде найти в помещении для прислуги Грейнджера или Деллу.

Оказалось, что Грейнджер ушел с мистером Хатчинсом договариваться с плотником, чтобы тот перестроил по дешевке беседку над источником; Делла, однако, была у себя. Сидя босиком в темной комнате на краешке кровати, она тихонько напевала псалмы. Он вошел и остановился, молча дожидаясь, пока она кончит. Наконец она сказала: — С чего нынче так рано? — Он ответил: — С того, что у меня беда стряслась. — А я чем немочь могу? — сказано это было с сочувствием — предложение помощи, а не пинок, и, чтобы дать ей какое-нибудь поручение и выиграть несколько минут покоя для себя, он попросил ее сходить на кухню и принести его ужин — ему нужно съездить в одно место. Она спросила, куда он едет и когда вернется. Он ответил: — Дай сообразить. А пока сходи, пожалуйста, добудь мне поесть. (Мысль о поездке возникла лишь сию минуту.) От него сильно пахло вином, и она догадывалась, что еда — последнее, что ему сейчас нужно, но все же пошла, пошарила при свече и кое-что принесла. Он ждал, сидя на ее стуле. — Вот возьмите, — сказала она. — Только куда вам такому неумытому ехать! — Роб ответил: — По дороге речки есть, могу искупаться… да, какого черта! — утопиться могу. — Вот тут я вам погладила, возьмите, — сказала Делла (она стирала его рабочую одежду). Он подождал, чтобы она достала ему чистую рубашку и брюки, а затем повернулся и вышел, не сказав больше ни слова, только положил серебряный доллар на комод. Провизию и одежду он кинул на сиденье машины, заглянул в ящик для инструментов, чтоб проверить, на месте ли припрятанная там ранее бутылка виски, ощупью прошел к радиатору и стал заводить мотор. Тут он увидел в окне Рейчел свет и, не задумываясь ни на минуту, поднялся к ней — не услышанный никем — и ни с того ни с сего пообещал ей в туманных выражениях то, чего у него за минуту до этого и в мыслях не было. И сразу же уехал. Всю ночь он гнал по отвратительным дорогам, спускался с гор, переправлялся через ручьи, вздувшиеся и превратившиеся в потоки, дважды останавливался из-за проколотой шипы и раз — обдумывая самоубийство.

Он довел себя и до этого, позволил себе дойти. В восемь часов утра, находясь в пятидесяти милях западнее Ричмонда, на последней горе, возвышающейся над рекой Джеймс, он обдумывал этот вопрос совершенно серьезно. Заметил еще издали стофутовую скалу, у подножия которой громоздились острые влажные камни, о которые билась река, доехал до нее и остановился, размышляя: «Нужно бы дать отдохнуть глазам, а может, и вообще покончить со всем этим одним махом — прекратить дурацкую эстафету, в которой я участвую вот уже двадцать один год, и, кстати, не по своей воле — бегу изо всей мочи с палочкой, врученной мертвыми или совершенно ненужными мне людьми, а передать-то ее некому». Он уселся на плоском камне величиной с диванную подушку и минут десять не отрывал глаз от взбаламученной воды, ни о чем не думая, лишь прислушиваясь с мучительным спокойствием к тому, что имеют сообщить ему его тело или мозг, но не услышал ничего нового, ничего обнадеживающего. Голова была ясна и тело очищено. После отъезда из Гошена он не выпил ни глотка и ничего не ел. Виски было по-прежнему под рукой. Тогда весной он сказал матери правду — при желании он мог бросить пить в любой момент — алкоголь еще не стал для него потребностью, просто доступным утешением. И вот сейчас, когда он сидел у реки, освещенный косыми лучами, сам собой встал вопрос: «А что, собственно, бросить?»

И тут он услышал далеко внизу звонкие голоса и долго смотрел, прежде чем обнаружил на противоположном берегу двух мальчишек лет десяти-двенадцати с одним охотничьим ружьем на двоих. Они скоро притихли и, не отрывая глаз, всматривались в воду, словно она таила нечто очень важное, без чего немыслима их дальнейшая жизнь. Роб и сам стал напряженно вглядываться и с испугом понял, что обнаружил это нечто раньше их — а была это огромная каймановая черепаха, размером с цинковое корыто, спокойно колыхавшаяся посреди тихой заводи, похожая на огромную плавучую дыню, серое первобытное существо, всерьез вознамерившееся пережить эфемерного человека, если ее только оставят в покое. (Все это Роб скорее почувствовал, чем осознал — как люди любого возраста, а тем более молодые, вроде него, и к этому не приученные, Роб задумывался редко.) Но тут мальчик поменьше тоже увидел черепаху и закричал: «Вон она, вон!» — а старший выстрелил, перезарядил ружье, снова выстрелил, и так четыре раза подряд. Стрелял он, по-видимому, метко — черепаха ушла под воду (мертвая, раненая или спасаясь бегством); мальчики уселись рядышком и стали ждать от реки известий — убита ли черепаха или снова ушла от них.

И тогда Роб решил, что ждать больше нечего. Он сказал себе: «Сейчас они у меня увидят, как мелькает человеческое тело в воздухе: раз и готово!» Его распирало от желания осуществить это, все прочие чувства оказались подавленными, первоочередная задача требовала исполнения. «Я им покажу, что они натворили (подразумевая под ними многих, начиная с собственных родителей, но в конце концов остановившись на этих двух мальчишках). Им-то я, во всяком случае, пригожусь, буду для них наглядным уроком».

Он медленно поднялся, чтобы преждевременно не привлекать их внимания, и пошел к машине, намереваясь выложить из карманов полученные деньги и футляр с фарфоровой пластинкой, на которой была прежде фотография матери. Нагнувшись над сиденьем, он почувствовал настоявшийся запах еды в судках и понял, что голоден — за двадцать часов он не проглотил ни кусочка. Сначала он поест — уж падать, так на полный желудок и судки лучше оставить пустыми. Мальчишки внизу подождут. Никаких признаков, что они собираются уходить. А Делла, по крайней мере, будет знать, что собирала ему завтрак не зря — прощальный привет человеку, который, наверное, о нем пожалеет. Рейчел оставить нечего — на мгновение это его огорчило, но, с другой стороны, от нее он тоже ничего не получал. И для Грейнджера у него тоже ничего не было.

Он вернулся к своему камню, уселся на него, съел два куска курицы и холодные оладьи, сунул руку в судок, в надежде найти там что-нибудь на сладкое, однако выудил не кусок гладкой промасленной бумаги, а сложенный вдвое листок, выдранный из дешевой школьной тетрадки. Он развернул его и увидел едва различимые каракули: «Роб, это вам от Деллы. Надеюсь, понравилось, вы Деллу в городе вспомните, выше голову, всего вам доброго». Роб смял записку в тугой комок и швырнул в реку и тут только заметил, что мальчики ушли, так и не выяснив, что случилось с их черепахой. Тогда он доел остатки: подвядший сельдерей и кусок вкусного кекса, вернулся к машине, при свете дня переоделся в чистое и поехал в Ричмонд — поскольку куда-то ехать было надо.