Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

21 июля 1925 г.

Дорогой мои Робинсон.

Я твой отец — был им, по крайней мере. Ты, безусловно, не можешь помнить меня. Я же — несмотря на то что столько времени прошло — отчетливо и, думаю, правильно представляю тебя себе, хоть ты и вырос и, наверное, изменился до неузнаваемости. Твердо надеюсь, что в скором времени мне удастся повидать тебя и сравнить созданный воображением дорогой мне образ с реально существующим.

Одним словом, рассматривай это как приглашение. Не мог бы ты приехать погостить ко мне — погостить сколько вздумается или сколько позволит тебе работа? Приезжай поскорее, у меня сейчас каникулы, так что я не связан ничем — ни временем, ни обязанностями. О твоем местонахождении и работе я узнал от сестры.

Я мог бы и сам приехать повидаться с тобой, если ты того хочешь (горный воздух всегда был мне полезен, и я уже много лет не видал гор), но мне бы лично очень хотелось, чтобы ты выбрал время приехать и пожить у меня — тогда мы смогли бы как следует познакомиться и обо всем поговорить. Я многое должен сказать тебе — что тебе, может быть, интересно услышать или необходимо знать. Дом, в котором я живу, принадлежал когда-то моему покойному отцу — это мейфилдовский дом. После моей смерти — в неопределенном будущем — часть его отойдет тебе.

У тебя есть кое-какие основания порицать меня, сын, — ты не возражаешь, что я так называю тебя? Во всяком случае, этого факта никто никогда не оспаривал. Но и я могу предъявить к оплате кое-какие векселя — долги, давно просроченные, никем не оплаченные и не признанные — которые я давным-давно списал. Если ты найдешь в себе достаточно душевных сил, чтобы перечеркнуть прошлое — давнее и тягостное, забыть всю ложь и все ошибки, повинны в которых по большей части другие люди (при всех своих недостатках никогда не желавшие тебе ничего дурного), то знай, я жду тебя — и даже с большим нетерпением, — чтобы положить начало дружбе, попытаться что-то объяснить и что-то исправить. Пожалуйста, не задерживай ответа. Пиши мне на училище: Общеобразовательное Училище имени Джеймса, Ричмонд, Виргиния.

Всегда твой,

Форрест Мейфилд. P. S. У тебя будет отдельная комната. Места хватит. * * *

29 июля 1925 г.

Мой милый Роб!

Опять я бесконечно долго тянула с ответом. Тянула в надежде, что в моей пустой голове сам собой сложится нужный ответ, который оправдал бы мою несостоятельность, удовлетворил твои требования, наказал бы тебя и помог тебе. Я даже обратилась к богу с просьбой подсказать мне верные слова — средство, к которому, как ты знаешь, я прибегаю чрезвычайно редко, поскольку мне кажется, что у него достаточно забот и без наших с тобой мелочных претензий.

К сожалению, должна признаться, что ничего из этого не вышло. Ты неудачно выбрал себе мать.

Неужели в этом, все дело? Очень может быть, как я теперь вижу. В таком случае — да и в любом случае — тебе остается одно: самому устраивать свою жизнь. Я свою, как ты знаешь, выбрала раз и навсегда и, — что бы другие ни думали о событиях в моей жизни и о решениях, принятых мной, — сейчас, пройдя приблизительно половину жизненного пути, я могу сказать тебе вполне искренне, что ни о чем не жалею и ни в чем не раскаиваюсь. Я виню себя лишь в том, что не щадила чужих чувств, но делала это я по молодости лет или оберегая свой разум и здоровье от посягательств других людей — я имею в виду свою мать и твоего отца, но за чужие поступки я не отвечаю: я их не совершала, никогда не мучилась из-за них и впредь не собираюсь. Поплатиться за чужие поступки мне все же пришлось. Но я получила от жизни и глубокое удовлетворение, и немало радости — да и сама доставляла ее. И надеюсь, что и в дальнейшем не буду обделена. Худшее, что могло бы случиться со мной сейчас, — это если бы на меня вдруг нашло затмение, и я поверила, что на свете нет ничего лучше любви. После стольких лет, после всего виденного и пережитого, думаю, что такая напасть вряд ли мне грозит.

Ты, однако, этим недугом страдаешь, мне серьезно так кажется — и в первую очередь по отношению ко мне; а тут еще я узнала от Рины, что ты писал ей о существовании некой девицы, пытающейся последнее время всячески скрасить тебе жизнь, и что ты подумываешь, не влезть ли тебе в хомут. Подумай над этим очень и очень — настоятельно прошу тебя. Судьба щедро одарила тебя. Я отчетливо вижу все твои преимущества: молодой, не обремененный ответственностью ни за кого из родителей (и на будущее от этого более или менее застрахованный — я тебе говорила, что меня можно не опасаться), с располагающим лицом и манерами (как раз то, что так неотразимо действует на окружающих и за что они готовы воздать сторицей), с умом быстрым и ясным (если только ты не разбазаришь его), с телом, которое может утешить себя собственными средствами — по-настоящему ты сумеешь оценить это, лишь когда поставишь его в зависимость от чужих потребностей. Прости меня, но я немного знаю то, о чем говорю.

Я вовсе не прошу тебя замкнуться в себе и сидеть на своих богатствах, как собака на сене, просто мне хочется, чтобы ты как следует подумал о двух вещах — о своей наследственности (с моей стороны и со стороны отца; с каждым днем я все тверже убеждаюсь, что человеку не уйти от своей судьбы, а предрешается она его семьей) и о долгих годах, простирающихся перед тобой при тех крупицах свободы, которыми ты владеешь. Хочу сказать тебе также, что дом твой здесь. Я не представляю, что он может быть где-то еще.

Итак, наживи крючок и закинь удочку, может, и клюнет на него твое счастье. Я не против. Только убедись сперва, что закинул ты ее в реку, а не в облака и что попалось тебе что-то действительно стоящее.

У нас все хорошо, радуемся чудесной погоде, яркие солнечные — но терпимо жаркие — дни и короткие прохладные ночи. Папа проводит много времени на воздухе, как Рина, наверное, уже сообщила тебе, и с удовольствием болтает с прохожими, если они останавливаются поговорить с ним. Несколько дней тому назад я оставила его на минутку (обычно я сижу с ним и занимаюсь штопкой; загорела, как деревенская баба, в которую, возможно, скоро превращусь) и, вернувшись, застала его за светской беседой с Мин Таррингтон. Она закончила колледж и приехала домой. Думает провести здесь лето, а затем уедет в деревню под Роли — устроилась там в школу преподавательницей. Дай-то ей бог! По-моему, она еще недостаточно окрепла духом для самостоятельной жизни, где уж ей управляться с детьми. С другой стороны, за ней до самого Адама сплошной стеной стоят Таррингтоны и Спенсеры (несокрушимые, как гранит), может, все-таки скажется кровь? Она похорошела — милое личико, глаза стали спокойнее. Конечно, надеялась увидеть тебя. Я это сразу же поняла и, чтобы избавить ее от обидной необходимости расспрашивать, сама рассказала, что ты устроился простым рабочим, хорошо зарабатываешь. Однако свои планы насчет приезда сюда пока держишь при себе. Она сказала: «Вот и хорошо, вот и хорошо!» — хотя я видела, что перспектива летних каникул здесь для не несколько омрачилась, но тут встрял папа, который сказал: «Дурак, дурак!» Так и сказал. Ни я, ни Мин не спросили: «К то?» Я дала ей твой адрес. Сама они никогда не попросила бы.

Никто так не жаждет увидеть тебя, как я. Но это ни в какой степени не перечеркивает того, что я только что написала тебе относительно самостоятельной жизни. Беда моя в том, что я всегда говорю то, что действительно думаю — а мне ведь приходится столько говорить, то одному, то другому. Отсюда, по-видимому, следует: мне нельзя верить. Но я-то знаю, что можно. Верь же мне и пиши обо всем.

Целую,

мама. * * *

15 августа 1925 г.

Дорогая Элис!

Твои милые благодарственные письма пришли в начале недели. Пусть мама и папа сами тебе ответят (мама уж, во всяком случае, за папу поручиться труднее); я же могу сказать только — до чего же избиты эти слова! — спасибо тебе, дорогая! Мне так хорошо было в твоем милом обществе — оно уже само по себе лекарство (ты — единственное существо женского пола, к которому я действительно питаю любовь, не говоря уж о доверии — единственная из всех моих знакомых, кто его заслуживает), но главным образом я благодарю тебя за понимание, с которым ты отнеслась к Робу — такому, каким вижу его я. Самое главное в отношениях с друзьями — это, во всяком случае, касается моих немногих друзей — надо полюбить их друзей, а не приходить к заключению, что только дура или сумасшедшая могла влюбиться в такого мошенника или идиота. Мало того, жить без него не может.

Жить друг без друга не можем мы оба. Мне кажется, что теперь я могу без опасения сказать это. Несмотря на то что Робу ты понравилась и он устраивал для нас пикники, я видела, что все то время, что ты гостила у нас, он был чем-то подавлен, а последние несколько дней — как ты, наверное, заметила — и вообще пропадал где-то. Ну и, конечно, сразу после твоего отъезда я спросила его о причине, и он ответил, улыбаясь во весь рот — как всегда, когда говорит о чем-то серьезном: «Знаю, что я не прав, но, по-моему, я единственный человек на земле, который может одновременно любить двух, а то и больше людей. Все же остальные, кто на это претендует, — обманщики, и мне просто невыносимо наблюдать за ними». Я подумала и сказала: «Нет, вы совершенно правы. Элис — моя подруга, первая в жизни, но Элис первая узнала бы, что я покину ее ради вас, если вы скажете слово». Он долго молчал — на веранде было темно, мама тут же, в десяти шагах от нас, за раскрытым окном Делла убирает со стола после ужина — наконец спросил: «А какое слово?» Я ответила: «Это уж ваша задача — найти его. Я-то сразу пойму, кар только его услышу». Он кивнул. «Ладно, дайте мне время, я пошарю вокруг. Может, вы его еще и услышите». Я сказала: «Только, пожалуйста, поторопитесь». Он ответил: «Будьте уверены. Я готов, как и вы», «К чему готовы?» — спросила я, и он ответил: «А это зависит от того, какое слово я найду». Я помолчала и повторила: «Поторопитесь». Он спросил: «А почему такая спешка?» Тогда я засмеялась и сказала: «Время у нас ограниченное. Может, меня надолго не хватит». Он сказал: «Вас еще на девяносто лет хватит». «Этого мне мало». Он посидел со мной еще несколько минут, было так тихо и уютно — затем встал, сказал шепотом, что хочет прогуляться, и ушел. Я, конечно, ушла бы с ним на край света, но мама по-прежнему несла караульную службу в ближайших окрестностях, а мне не полагается дышать полной грудью по вечерам, поэтому я не двинулась с места и с тех пор почти не видела его — он занят с утра и до глубокой ночи.