Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

На удивление, я пошла. С трудом дочитала молитвы, так я устала от ожидания; надела свои перчатки и нырнула в пучины сна и, по-моему, впервые со смерти мамы, увидела сон. Во сне за нами с тобой гнались по занесенному снегом лесу какие-то люди. И все это время я испытывала счастье — особенно под конец, когда поняла, что выбралась и спасла тебя. Вынесла на руках. Тебя ждала свобода. Наутро я чувствовала себя на редкость освеженной, а Ева тем временем снова замкнулась в себе. Ходила с таким видом, будто и думать забыла про наш вчерашний разговор; я к ней приставать не стала; предупредила Сильви, чтобы и она воздержалась. Но по прошествии нескольких дней без дальнейших вестей от тебя и видя, что Ева скорее всего не собирается объяснять мне, что ее так потрясло, я волей-неволей решилась действовать самостоятельно и принялась за поиски письма. Я уже прочитала его дважды (оно лежит у нее на столе, у всех на виду).

Не скажу, чтобы я узнала из него что-нибудь новое (за исключением твоих передвижений и рассказов о попойках; по твоим словам, ты можешь бросить пить хоть завтра, и ты должен это сделать — среди Кендалов было сколько угодно слабоумных, но пьяниц ни одного, так что не будь первым; и даже если все Мейфилды с Ноевых времен пьют горькую — нарушь традицию), ввиду этого письмо твое не подействовало на меня так угнетающе, как на Еву. Кроме того, я поняла, что ко мне оно никакого отношения не имеет. Ты — один из немногих эпизодов в моей жизни, о которых я ничуть не жалею. Я готова сегодня же предстать перед Всевышним, пусть-ка он укажет хоть один случай, когда я причинила тебе зло. Хоть один раз не выполнила работу, навалившуюся на меня, когда ты — беспомощным младенцем — появился у нас в доме. Каюсь в тысячах других тяжких грехов, но в отношении тебя я безгрешна.

Кого можно упрекнуть, так это тебя, Сын мой! Ева никогда ничего подобного тебе не скажет, потому что этого не видит, и прежде всего потому, что ты так любишь ее: никогда она не отважится на то, что может стоить ей твоей любви, как бы равнодушно она ее ни принимала — особенно теперь, когда с годами осталась почти в одиночестве, а скоро останется и вовсе одна. Но я-то вижу все глазами стороннего наблюдателя, любящего, но не любимого (имей в виду, я ни о чем тебя не прошу, тебя уже не изменишь, ты не в силах теперь дать мне что-либо, чем я могла бы воспользоваться, хотя бы как поводом для надежд). Я могу сказать тебе и скажу: ты не умеешь принимать подарки. Оскорбляешь щедро одаривающих тебя. Это свойственно детям, их прощают по малолетству. Но ты взрослый человек, тебе это непростительно, и никто тебя не простит — ни я, ни папа (на чьи средства ты живешь с пеленок), ни твоя собственная непостижимая мать (которая, как я теперь вижу, любит тебя, насколько ей позволяют ее нелепо сложившаяся жизнь и твоя холодная натура), ни даже Сильви, от которой я слышала больше, чем мне хотелось бы. Кому много дано от природы, с того и спрос большой — так мне кажется; так что учись принимать похвалы окружающих, раз они иначе не умеют выразить свою благодарность — или уж топчи все, что попадется под ноги, что ты и делаешь сейчас. Ты жалуешься на то, что давно ощущаешь недостаток внимания к себе. Мой опыт, правда, ограничен, но я не могу припомнить никого, кто был бы, как ты, окружен вниманием непрерывно. Большинство мужчин — одинокие странники рядом с тобой, не говоря уж о женщинах!

Раз так — оставь нас. Иди куда глаза глядят! И, ради всего святого, перестань ты выпрашивать у матери то, чего она не в состоянии дать. По каким-то непонятным причинам — среди которых, допускаю, есть и такие, в которых ты неповинен, — мы твоими стараниями стали для тебя ядом. Так неужели тебе не хватает ума, Роб, и чувства собственного достоинства перестать сосать нас. Отыщи себе подходящую пищу — наверное, что-нибудь да подвернется — и съешь без остатка.

Не посчитай меня за сумасшедшую, если в заключение я повторю то, что ты и без того знал всю жизнь — а именно, что ты единственный, кого я люблю на этом свете. Так-то! И теперь уж меня не переделать — слишком для этого стара, слишком привыкла, податься мне некуда. Так что знай, ты всегда найдешь здесь приют и ласку. Что бы я ни написала выше, это нельзя рассматривать как «отлучение», а лишь как тщательно продуманный совет, для меня не менее, чем для тебя, тягостный, но исходящий от человека, который наблюдал за тобой в течение двадцати с лишним лет более пристально, чем кто бы то ни было из ныне здравствующих.

Все шлют тебе приветы и поцелуи — послали бы, конечно, если бы я спросила их. Не упоминай ни меня, ни это письмо, когда будешь писать нам в следующий раз, но не откладывай и напиши что-нибудь более умиротворенное и не забудь, пожалуйста, передать привет Сильви. Она просто на глазах чахнет. На этих днях она сказала мне: «У нас дом стал прямо как мотор без горючего». — «Я и не знала, что ты умеешь править машиной», — сказала я. «А я и не умею, — возразила она, — вот кататься, это я умею».

Умею и я.

Рина Кендал * * *

4 июля 1925 г.

Уважаемый мистер Форрест!

Это наконец пишет Вам Грейнджер. Вы, наверное, думаете, что я мог бы и пораньше написать, только вот, вернувшись с войны, я все занят был, да и писать было не о чем. Спасибо за письмо, где вы обещали мне помочь, которое я во Франции получил. Я думал было Ваше предложение принять, да заехал ненадолго домой, а там меня дела ждали. И еще я решил, что лучше мне второй раз не соваться и не причинять всем неприятностей, как в тот раз. Я тогда еще молодой был и много о себе понимал, Мисс Полли это видела и, надеюсь, на меня обиды не держит. Скажите ей, пожалуйста, что я теперь образумился и мне перед ней стыдно — если, конечно, она все еще с Вами. За эти двадцать лет жизнь многому меня научила, ну, пока я возился с мисс Винни и на войне воевал и жил с женой, которая теперь уже от меня ушла.

Сейчас-то я пишу Вам не о себе, а о Робе — Вашем сыне. Он прикатил в Брэйси три месяца назад повидать мисс Хэтти. Но она Вам об этом, наверное, сама написала. Прикатил, надо думать, из любопытства. Он что-то прихворнул, и она попросила меня приглядеть за ним. В Брэйси, меня, в общем-то, ничего не держало, а ему я, похоже, нужен был, вот я и очутился здесь, в горах, в Гошене, вместе с ним. Он строит дорогу, а я нанялся на работу в пансион, где он живет и питается. Он меня не обижает, внимания, правда, обращает на меня мало, не то что Вы поначалу, но сами понимаете, он ведь совсем молоденький; вот только с пути он последнее время сбиваться стал, сильно попивает и с женщинами путается — одна из них цветная. Хоть я и присматриваю за ним, да разве за всем углядишь, к тому же мне надо подкопить деньжат для своей семьи, которая где только не раскидана, ну и потом, станет он меня слушать — расхохочется и уедет и что захочет, то и сделает. Он уж и в аварии побывал, и в драке участвовал — это только что мне известно, — и кому-то скоро плохо придется. Это я об одной из его женщин.

Я что хочу попросить Вас — поговорите с ним, узнайте, чего это он бесится, и попробуйте остановить его, пока он цел и никто другой не пострадал.

Решил написать Вам спустя столько лет, чтобы Вы вовремя обо всем этом узнали. Желаю всего хорошего и очень хочу повидать Вас.

Ваш старый друг,

Грейнджер. Пишите: Робу Мейфилду. Пансион Хатчинса — Гошен. * * *

21 июля 1925 г.

Дорогой мои Робинсон.

Я твой отец — был им, по крайней мере. Ты, безусловно, не можешь помнить меня. Я же — несмотря на то что столько времени прошло — отчетливо и, думаю, правильно представляю тебя себе, хоть ты и вырос и, наверное, изменился до неузнаваемости. Твердо надеюсь, что в скором времени мне удастся повидать тебя и сравнить созданный воображением дорогой мне образ с реально существующим.

Одним словом, рассматривай это как приглашение. Не мог бы ты приехать погостить ко мне — погостить сколько вздумается или сколько позволит тебе работа? Приезжай поскорее, у меня сейчас каникулы, так что я не связан ничем — ни временем, ни обязанностями. О твоем местонахождении и работе я узнал от сестры.

Я мог бы и сам приехать повидаться с тобой, если ты того хочешь (горный воздух всегда был мне полезен, и я уже много лет не видал гор), но мне бы лично очень хотелось, чтобы ты выбрал время приехать и пожить у меня — тогда мы смогли бы как следует познакомиться и обо всем поговорить. Я многое должен сказать тебе — что тебе, может быть, интересно услышать или необходимо знать. Дом, в котором я живу, принадлежал когда-то моему покойному отцу — это мейфилдовский дом. После моей смерти — в неопределенном будущем — часть его отойдет тебе.

У тебя есть кое-какие основания порицать меня, сын, — ты не возражаешь, что я так называю тебя? Во всяком случае, этого факта никто никогда не оспаривал. Но и я могу предъявить к оплате кое-какие векселя — долги, давно просроченные, никем не оплаченные и не признанные — которые я давным-давно списал. Если ты найдешь в себе достаточно душевных сил, чтобы перечеркнуть прошлое — давнее и тягостное, забыть всю ложь и все ошибки, повинны в которых по большей части другие люди (при всех своих недостатках никогда не желавшие тебе ничего дурного), то знай, я жду тебя — и даже с большим нетерпением, — чтобы положить начало дружбе, попытаться что-то объяснить и что-то исправить. Пожалуйста, не задерживай ответа. Пиши мне на училище: Общеобразовательное Училище имени Джеймса, Ричмонд, Виргиния.