Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

она осталась для него такой, какой была в юности – милой и доброй девушкой, сочетавшей в себе и женщину, и ребенка в трогательном соединении этих двух разновозрастных состояний. Михаил вспоминал о ней с нежностью и жалел, что она так рано ушла – наверняка хорошая, верная своей любви женщина и во всех отношениях приятный человек, но, похоже, расплачивающийся за чужие дела и чужую карму. За чью именно, Михаил, конечно, не знал.

С материнской стороны Ирочка происходила из Петербургского дворянского рода Голубевых. Однажды на выставке великого живописца Ивана Николаевича Крамского Михаил долго рассматривал написанный им анфас портрет некоего господина Голубева, и нашел-таки у него с Ирочкой сходные черты. Но это произошло уже после Ирочкиной кончины. А в юности Михаил видел хранившийся в семье фотопортрет ее бабушки «в молодости» – как подчеркнула Ирочка. На нем была запечатлена в профиль действительно молодая светская красавица в бальном платье с обнаженными плечами и бриллиантовой диадемой в волосах. От нее веяло холодом недоступности. Вздернув подбородок, она строго смотрела на что-то вбок. Ирочка показала Мише еще один предмет, принадлежавший бабушке – маленькую записную книжечку с желтоватыми страничками, но только не из бумаги, а из слоновой кости. На этих твердых непроминающихся страничках специальным карандашом с золотым грифелем дама записывала на балу имена кавалеров, пригласивших ее на тот или иной танец и получивших ее согласие. Танцев в программе каждого бала бывало очень много, а данное обещание надо было держать – вот для того и писались кавалеры, названия и номера танцев на листочках, которые было удобно заполнять, сидя на стуле, даже без стола (как было не вспомнить из «Героя нашего времени» – «у меня осталась свободной только четвертая кадриль»). К следующему балу сделанные золотом записи стирались со слоновой кости, и книжечка продолжала служить своей светской хозяйке дальше. Правда, после революции золотой карандашик не сохранился, но книжечка осталась свидетельством столь отдаленной, можно сказать – инопланетной жизни, что ее можно было считать осколком метеорита, случайно оставшегося целым после падения на советскую землю из другой здездно-планетарной системы. Мир, в котором пребывала и вращалась Ирочкина бабушка, не имел уже ничего общего с действительностью, которую и он, и Ирочка сами могли наблюдать вокруг себя. Даже хранившийся у отца Михаила портсигар его отца – того самого деда – полковника ветеринарной службы царской армии, которого Михаил не видел никогда – и то рядом с книжечкой из слоновой кости не казался столь же бесспорным свидетельством существования инобытия, хотя он был вещью весьма необычной: удлиненной формы, из серебра и с наложенной очень выпуклой золотой биграммой, в которой из-за затейливости шрифта и композиции нелегко было опознать переплетающиеся буквы «Г» и «В» означающие Григорий и Вера – имена родителей отца. Все-таки серебряные портсигары, правда, не такие красивые, в советском обиходе еще встречались, а такой книжечки, как у Ирочкиной бабушки, Михаил больше не видел никогда. Она осталась предметом, который нельзя было показывать, не рассказывая о нем легенду о временах царя, давным-давно расстрелянного со всей семьей и даже с доктором Боткиным и всей прислугой в начале гражданской войны. Вполне могло быть, что Ирочкина бабушка в том самом бальном наряде сфотографировалась перед тем, как отправиться на празднество в Царское Село или в Зимний дворец. И несмотря на то, что бабушка еще была жива и жила в Петербурге, то есть Ленинграде, Михаил воспринимал сведения о ней действительно как легенду. Казалось, ничего подобного у живых современников не могло быть. Как вдруг однажды при встрече Ирочка взволнованно сказала Мише, что бабушка сейчас у них в Москве и что ее принял в Кремле сам Сталин.

В доказательство она протянула ему конверт с лежавшей внутри фотографией (13x18, механически отметил про себя Михаил), на которой за одним столом в скромно обставленной гостиной сидели два очень пожилых и доброжелательно улыбнувшихся друг другу человека – неизвестная Михаилу дама, совсем не похожая на свою фотографию «в молодости» и, напротив, более чем знакомый по бесчисленным портретам любого вида и рода – живописным, графическим, скульптурным, фотографическим и плакатным – от лицевых до сделанных в полный рост – отец всех народов, вдохновитель и организатор всех наших побед. На нем был повседневный военный костюм с широкими мягкими погонами с вышитым гербом СССР, каких не имел (и не мог иметь) в стране никто кроме него – генералиссимуса. На Ирочкиной же бабушке было черное платье безо всяких украшений с белой отделкой. И при этом бросалось в глаза, насколько прямо она сидит. Такой осанки, как у воспитанниц строгих гувернанток и выпускниц институтов благородных девиц, теперь нельзя встретить даже у самих подтянутых офицеров.

Михаил долго и с изумлением рассматривал фотографию, подспудно понимая, что получить аудиенцию у самого великого Сталина было несравненно трудней, чем попасть на бал во дворец государя императора. Наконец он оторвался от фотографии и перевел глаза на Ирочку, и тогда она объяснила. Оказалось, что два года назад второго мужа бабушки (не Ирочкиного деда) арестовали и посадили в тюрьму. Он был морским офицером. Бабушка сразу сделала то, что в подобных ситуациях делали многие миллионы других людей, сознающих, что другого способа спасти родных и близких не может быть – написала письмо товарищу Сталину. Видимо, благородных девиц учили писать письма как-то по-особенному, если случилось такое чудо, что письмо проделало весь путь до самого адресата через его строжайшим образом вышколенный секретариат и попало-таки в руки генералиссимуса. И именно по мановению одной из его рук свершилось еще большее чудо – бабушкиного мужа освободили из заключения. В благодарность за эту редчайшую царственную милость бабушка вышила для Иосифа Виссарионовича скатерть (скорее всего – подобную тем, которые с благоговением вышивали по обету или выполняя особо почетный заказ – золотом по черному полотнищу – священные Хоругви и покровы дворянские и купеческие дочери). Конечно, бабушка НЕ МОГЛА послать свою скатерть по почте. Сталину посылали столько подарков, что скатерть никогда бы не попала ему на глаза. Поэтому бабушка написала вождю второе письмо с просьбой принять ее для личной передачи подарка. И вот встреча была ей назначена и состоялась. Сдержанная улыбка бабушки и более заметная улыбка хозяина гостиной – заодно и всего всемирного лагеря мира и социализма – говорили, что обоим собеседникам хорошо и приятно, что минуты подобной близости очень дороги этим двум всякого насмотревшимся за долгую и нелегкую жизнь людям – и генералиссимусу, повелевавшему четвертью населения земного шара, и старой даме, некогда принадлежавшей социально чуждому классу, а теперь – вполне осознавшей, что он ей – такой же родной отец и благодетель, как и всем трудящимся, которых он вел за собой к исторической победе коммунизма в мировом масштабе.

И все-таки долгие годы после того разговора с Ирочкой вокруг той бытовой фотографии со Сталиным Михаила не отпускало сомнение – так ли уж на самом деле была благодарна генералиссимусу бабушка, как об этом должна была свидетельствовать вышитая ею скатерть, к этому ли только сводилась цель столь долго готовившегося визита? Ведь вождь, создавший уникальную и образцовую террористическую систему и лично возглавлявший ее, засадил своего же морского офицера явно ни за что – что и доказал самим фактом его немедленного освобождения. Да и улыбалась бабушка немного не так, как можно было ожидать после знакомства с бессчетно тиражировавшимся стереотипом восторга и радости от встречи наяву с обожаемым вождем. И хотя бабушка подступилась к нему именно как к божеству со своей скатертью, расшитой в ритуально-церковном стиле, здесь все-таки ощущалась какая-то иная подоплека. И в конце концов Михаил догадался, какой она на самом деле была.

Бабушка наверняка хорошо знала, что большинство тех, кого выпускали из заключения по политическим обвинениям (большинство, разумеется, не очень подходящий термин, поскольку доля таких освобожденных была очень невелика во всем множестве репрессированных людей) через какое-то время сажали опять, и поэтому бабушка напряженно выискивала в своем мозгу способ, который смог бы гарантировать ее мужа от повторного ареста. И она его нашла.

Побывав на приеме у Сталина, она получила-таки от него ту охранную грамоту мужу, которую мечтала иметь. Это была та самая фотография, сделанная в неофициальной обстановке в Кремле придворным фотографом. Теперь любая инициатива ищущих крамолу чинов из Ленинградского управления МГБ при первом же обыске, обязательном при всяком аресте, разбилась бы об эту фотографию, НЕДАВНО сделанную у ВОЖДЯ в личных покоях, в домашней обстановке. Разве он может принимать кого попало ТАМ У СЕБЯ? Такой фотографии была совсем другая цена, нежели тем, которые снимались в официальной обстановке. Мало ли высших чинов, с которыми Сталин лично общался, было расстреляно или посажено по его приказу? Подобные, с позволения сказать, «фотодокументы»