Владимир Красно Солнышко. Огнем и мечом - Наталья Павлищева

В голосе сына звучала такая спокойная мудрая уверенность, что отец поразился. Перед ним сидел повзрослевший настоящий князь, которому подвластны даже такие медвежьи углы, каким были мерянские земли.

Что мог ответить князь Владимир? Только кивнул согласно:

— Вам с Блудом виднее. Только не тяните все же с крещением, как бы вас волхвы не пересилили.

Ярослав пожал плечами, и было непонятно, согласен или нет. На его дальнейшем поведении такое наставление отца никак не сказалось, как жил себе в Ростове, так и продолжил, как правил, так и остался править. Но жизнь в Медвежьем углу все же была спокойной благодаря мудрому поведению князя Ярослава и его воеводы Блуда. До поры, до времени…

* * *

Неожиданно в Киев нагрянул Олав Трюггвасон. Рассказал о своих делах, он уже стал королем Норвегии и даже успел крестить часть своих людей. Сам крестился после встречи с монахом-отшельником, который предсказал, что если примет крещение, то станет королем. Олав радовался:

— Я всегда верил, что стану королем своей страны! А теперь крещу и всех норвежцев!

Он уже не звал Владимира «отче», как раньше в Новгороде и даже в Киеве до ссоры, и разговаривал с ним скорее как с равным. Но Владимир был рад изменениям, произошедшим с его любимцем, хотя до подлинного христианского поведения было еще ой как далеко, Олав пока не собирался строить храмы в своей стране. Князь видел, что приемный сын не вполне понимает важность крещения и саму веру, но уповал на то, что все придет со временем.

Узнав, что Всеволод уплыл свататься к Сигрид, Олав расхохотался:

— Братцу русских девок мало?! Сигрид его в дугу согнет, если не замучает раньше.

Владимир, уже и сам жалевший, что поддался на уговоры сына и княгини Анны, раздраженно отмахнулся:

— Захотел свейским королем зваться, пусть терпит.

Приемный сын князя с сомнением покачал головой:

— Не возьмет его Сигрид в мужья. Она суровая, посмеется только и обратно выгонит. — Хитро прищурив глаза, вдруг спросил: — Давно ли этот жених уехал?

Владимир кивнул:

— Давненько уже, пора бы и весточку прислать с кем.

Олав снова расхохотался:

— Чего весточку? Не сегодня завтра сам прибудет!

По-варяжски вольное поведение норвежца раздражало княгиню Анну, она не выносила его громкого голоса, грубости слов и хохота. Поморщившись, княгиня хотела уйти, но заметила недовольный взгляд мужа, Владимир не раз уже выказывал ей, что пренебрегает многими русичами, и не только ими. А про приемного сына позже небось еще не так выговорит. Анна осталась.

Олав, казалось, не замечал княгиню, он чуть презирал женщину, способную только соглашаться с мужем, не замечая, что Анна уже сильно изменила самого Владимира. А если бы и заметил, то такой перемене не обрадовался бы, Олаву больше по душе Владимир, бравший Полоцк и Киев, чем тот, что часами стоит на коленях, вознося молитвы к богу.

— Нет, — Олаву все не давало покоя сватовство Всеволода, — Сигрид, говорят, красивая, но ведь старуха… Она же Рогнеде ровесница? Князь, к чему княжичу такая старуха?

Владимир, забыв, что их слышит Анна, поддержал приемного сына:

— Да ведь женщина не мужчина, стоит одного-двоих родить — и уже старуха! Это мы до седых волос в молодцах ходим.

Олав, сверкнув глазами, возразил:

— Не скажи… Какая и шестерых вон имеет, но все красавица, а другая и до замужества серой мышью была, и после не похорошела…

Он говорил явно для Анны, та не выдержала, встала и быстро вышла. Только тут князь понял, что жена все слышала и теперь обижена. Пробормотал с укоризной:

— К чему ты так?..

Норвежец фыркнул:

— Правду же сказал!

— Да правду-то не всегда говорить стоит.

Анна прозлилась после того весь вечер, кляня красоту Рогнеды и свою непривлекательность, потом долго молилась. Князь застал жену на коленях перед иконой. Подошел, не зная, что сказать, и боясь слез и обидных слов. Но княгиня выказывать не стала, хорошо понимая бесполезность и для себя решив не замечать таких разговоров. Однажды, еще в первые годы, князь после разгульного пира (не мог сразу бросить такие привычки), будучи не совсем трезвым, высказал жене:

— Холодна ты, Анна точно очаг без пламени…

Та, обиженно поджав губы, ответила:

— Какой бог сотворил.

Владимир сокрушенно покачал головой:

— Гасишь во мне все живое. Я жить хочу… На что меня обрекаешь?

Утром, проснувшись и поняв, что чем-то обидел жену, князь был ласков и даже нежен, но та не забыла горьких слов и с тех пор внимательно следила за мужем. Вокруг всегда вилось большое количество женщин, еще не забывших о любвеобильности князя Владимира, до многих из них Анне внешне было далеко…

На ложе княгиня тихонько легла в уголок, укрывшись до самых бровей, Владимиру вдруг стало очень жалко жену. Не ее же вина, что бог дал такие серые волосы, глаза и кожу. Рука князя легла на волосы княгини, ласково погладила, прошлась по плечу, спустилась на грудь. Анна была послушной, всегда послушной, она не сопротивлялась, но и не отвечала на ласки, принимая их как должное. «Точно обязанность выполняет», — с горечью подумал Владимир и сам с собой усомнился: а любит ли? Если и любила, то все так же — ровно и спокойно. Поневоле сравнил ее с Рогнедой, строптивой, но горячей. Если уж брал ее, то потом всю ночь отдыха не знал. А эту только и можно, что жалеть…

И все же князь жалел. Жалел за все — за некрасивость, за непонимание языка, незнание обычаев, неумение настоять на своем. Жалость тоже перерастает в любовь, только очень медленно. Когда-то непокорность Рогнеды разожгла страсть Владимира в одночасье, но должно было пройти немало лет, прежде чем ласковая покорность Анны сделала ее самой дорогой для него женщиной. И все же произошло это только после смерти Рогнеды, пока была жива полочанка, она даже в монастыре не отпускала мысли Владимира, вернее, он сам не желал отказываться от этих мыслей.

Олав пробыл всего три дня, уехал, все так же громогласно заявив:

— Плохо у тебя, князь, стало, скучно. Оттого, наверное, и Всеволод сбежал даже к Сигрид.

Владимир не успел возразить, что сын не жил в Киеве, у него свой город есть Владимир-Волынский. Олав уже ничего не слушал, он давно не любил Анну, считая, что новая княгиня превратила живого и веселого Владимира в тоскливого монаха. И никаких доказательств обратного просто не слышал. Названый отец махнул рукой: пусть живет своей жизнью, но для себя понял, что так думает не один Олав.

Через седмицу от того же Олава пришло страшное известие: Сигрид не просто отказала Всеволоду, а с ним еще и Харальду Гренландцу, но казнила незваных женихов! Смерть Всеволода была страшной. Сигрид оскорбилась таким сватовством, только сразу вида не подала, сначала поиздевалась. Велела женихам соревноваться в красноречии. Владимир не был уверен, что Всеволод мог победить в таком испытании, это Ярослав, пожалуй, смог бы. Но и речи Харальда вдове тоже не понравились. Сигрид напоила обоих до беспамятства вместе с их дружинниками и сожгла в тех покоях, где пили. Сказывали, что заявила: «Так я отучу мелких конунгов свататься ко мне!»

Владимиру бы объявить войну свеям, но это вызвался сделать Олав Трюггвасон, обещал отомстить за сводного брата. Только никакая месть отцу сына не вернет.

— Анастасия, к тебе князь приехал… — настоятельница произнесла это чуть вопросительно, хорошо понимая, что Рогнеда вряд ли захочет слушать бывшего мужа и видеть его.

Та действительно помотала головой:

— Пощади, мать Ирина, не могу с ним говорить… Потом когда-нибудь, после…

Настоятельница вышла в трапезную, где ждал князь, и развела руками:

— Не обессудь, князь, не придет Анастасия. В горе она, материнском горе…

Хотелось крикнуть, что и у него горе отцовское не меньше, да вспомнилось, что сам виноват, сам сына отправил за большой властью. Владимир только кивнул и вышел вон. Рогнеда не принимала его в свою жизнь, даже такого — смирившегося и покорного — не принимала. Да и что он мог ей сейчас принести, кроме тяжелых воспоминаний?

* * *

В заботах прошла зима. К весне была готова новая церковь. На следующий день после дня рождения Константинополя митрополит Леон торжественно освятил ее. На стене, как потребовал князь, были написаны слова о его десятой доли от всего для Богородицы. Владимир внимательно посмотрел на запись и добавил:

— Если кто осудит это, да будет проклят!

Никто осуждать и не собирался, мало того, церковь сразу прозвали Десятинной.

Теперь предстояло выполнить второе решение — перенести останки княгини Ольги и упокоить на новом месте.

Ярко светило солнышко, радовался погожему дню весь Киев, потому как в последние дни было пасмурно. И лить не лило, а все небо тучами затянуто. Противная морось заставляла прятаться под навес даже неугомонных мальчишек. И вдруг солнышко!