Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

class="p1">Главная причина – народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет».

Так начинается рассказ Михаила Зощенко «Нервные люди».

Конфликты были обязательной частью программы под названием «Коммунальная квартира». Не быть их в принципе не могло. Один из жителей советской коммуналки вспоминал: «Взаимоотношения между жильцами коммуналки, как правило, складывались напряженные – бытовые трудности озлобляли людей. Действительно, если иногда подолгу приходилось ждать очереди в туалет или к крану, трудно ожидать теплых взаимоотношений между соседями. В некоторых квартирах вражда носила открытый характер: то и дело вспыхивали скандалы с криками и руганью, в других – скрытый: за внешними улыбками сочился яд.

Точек соприкосновения между жильцами находилось множество: помимо туалета и крана, в коммуне шла борьба за пространство – каждый пытался захватить дополнительное место в коридоре (поставить или повесить что-нибудь), в кухне, в кладовке и т. п. Такая ситуация хорошо показана в киноминиатюре Аркадия Райкина «Волшебная сила искусства».

Журналист Лев Штерн писал: «Соседи находились, я бы сказал, в состоянии холодной войны: до открытых скандалов дело доходило редко, но напряжение постоянно ощущалось.

От дверей нашей квартиры до кухни и туалета надо было пройти по темному коридору с двумя поворотами метров 25.

Эти повороты были самыми опасными местами в квартире так как свет коридорных лампочек туда почти не проникал, и не один раз там сталкивались соседки, одна из которых несла из кухни кастрюлю с горячим супом… На антресоли жильцы сушили белье и в отличие от “Вороньей слободки” Ильфа и Петрова там никто не жил».

* * *

Илья Эренбург писал в романе «Рвач»: «Любой писатель, занятый своими героями, обитающими в нашей столице, вынужден учитывать значение квартирного кризиса, который является не только проблемой хозяйственного восстановления, но и психологическим фактором, зачастую определяющим чувствования и поступки сотен тысяч людей. Стоит лишь сравнить спокойствие, уравновешенность жителей Ленинграда, где в любой квартире две-три комнаты заколочены как ненужные (для экономии топлива), с первичностью, даже озлобленностью москвичей, чтобы понять все значение квартирного кризиса. Может быть, Петряков, живи он в другом месте, не жаловался бы Михаилу на слепоту истории. Ведь квартира № 32, эта рядовая московская квартира, являлась поэтическим вымыслом жесточайшего человеконенавистника. На входной ее двери красовался длиннейший список фамилий с пометками: “звонить три раза” или “стучать раз, но сильно”, “два долгих звонка, один короткий”. Все двадцать семь обитателей квартиры должны были, прислушиваясь, считать звонки или удары, отличая долгие от коротких. Многие ютились в проходных комнатах. Можно хранить стыд день, месяц, но не годы. Раздевались, не обращая внимания, – пусть проходят. Но иногда находила злоба, и тогда, запирая дверь, принуждали соседа топотать в морозной передней. Жили, вопреки поговорке, и в тесноте и в обиде, оживляя будни сплетнями, ссорами, скандалами. Каждый досконально знал жизнь другого, знал ее во всех деталях, знал белье соседа, его любовниц, его обеды, его долги и болезни. Поражение частицы заставляло содрогаться весь организм. Обыск у одного, понос у другого создавали бессонницу двадцати семи душ. Кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым. Все двадцать семь искренне ненавидели друг друга. Швейге, наблюдая вялость уходящего утром от Сонечки Шурки Жарова, негодующе шептала на кухне: “Она же его погубит, эта дрянь! Вы только посмотрите, он даже с лестницы сойти не может”. Служащего Госбанка Данилова попрекали тем, что его жена изводит полфунта масла на обед: “Сразу видно, взяточник”. Когда умер год тому назад муж Швейге, жена Данилова объяснила, что он умер от супружеской требовательности старой ведьмы. Коммуниста Чижевского долго побаивались, но, как только выяснилась принадлежность его к оппозиции, Швейге немедленно дошла до колкого замечания: “Кофейник нельзя в раковину выпоражнивать, засоряется, некультурно это…” История всех стычек могла бы составить увлекательный роман с выразительным названием “Квартира № 32”, и нечего удивляться, если хоть в мудрой, но наивной голове профессора Петрякова эта история часто заслоняла историю великой революции».

* * *

Павел Филонов описывал страшную, практически детективную историю, произошедшую в городе Ленинграде с художником Василием Купцовым:

«С Купцовым случилась беда: последние месяцы, с тех пор как я смотрел его натюрморт, он не работает. За это время он заработал на халтуре несколько тысяч, но все деньги “спустил” нa хмельное. На днях, возвратясь домой ночью, он стал ломиться в двери своего соседа по коридору. Когда тот открыл дверь, Купцов ударил его. Позвали милицию, и Купцова отвели в отделение милиции – ночевать. Составили протокол, но Купцов его не подписал. В народном суде он, однако, признал, что ударил соседа, будучи “в невменяемом состоянии”. Ему дали условно год принудительных работ. После этого он пытался повеситься, но сосед его по комнате Григорий Иванович Иванов не то помешал ему накинуть на себя петлю, не то вынул из петли. Иванов заявил об этом в горком, откуда приехал председатель горкома Попков.

Попков от горкома дал Купцову путевку в Сиверскую. ЛОССХ дал ему путевку на Кавказ. Купцов дней пять лежал на кровати, боясь выйти, чтобы опять не напиться пьяным.

Сосед, которого он ударил, приходил к нему чуть ли не с револьвером, грозя, что пристрелит Купцова, если тот снова будет ломиться в его дверь. Купцов подозревает этого человека (это работник НКВД) в том, что злостным ложным доносом на жену товарища Купцова – Раису Валериановну Зарубаеву – он упрятал ее в Вологду, а сам занял ее квартиру. В трезвом виде Купцов не чувствует зла к этому человеку, но пьяный начинал несколько раз ломиться в его двери. Этой весной у Купцова выкрали паспорт. Он до сих пор не получил нового. Лежа голым на кровати, он плачет. С собою на Сиверскую он хочет взять акварель, не желая, так как он едет в санаторий работников искусства, работать в присутствии художников. Я велел Хапаеву сказать Купцову, что акварель нам не нужна. Сейчас ставка – живопись. Пусть он, не стесняясь никого, пишет две крупные вещи маслом, одну днем, другую вечером».

Через три месяца несчастный художник повесился.

* * *

Не менее кошмарная история случилась в бывших кельях Рождественского монастыря, также превращенных в коммунальные квартиры. При этом в кельях-коммуналках бок о бок проживали и бывшие монахини (обитель была женская), и простые обыватели, по большей части