Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

жизнь, и это не могло не находить особенный отклик в сердце Онирис.

Однажды тёплым и ясным летним вечером, прогуливаясь по порту, она вдруг увидела шагающую ей навстречу Эллейв... В великолепном мундире, сверкающих сапогах, красивую и ясноглазую, но почему-то с орденом бриллиантовой звезды на груди и почему-то... мужчину. Онирис застыла как вкопанная, потрясённая и недоумевающая, а Эллейв-мужчина остановился перед ней и произнёс мужским (что вполне логично) голосом:

— Уж не ту ли самую прекрасную Онирис, чьим именем назван корабль, я имею честь видеть перед собой?

Удивительно, но этот мужской голос был голосом Эллейв! Сильным, чистым, рокочущим, как горный водопад, но более низким и глубоким. Его обладатель, приветствуя Онирис, снял шляпу, и под нею оказалась точно такая же причёска, как у вернувшейся из плавания Эллейв: он был острижен наголо и гладко выбрит, без бакенбард, лишь сзади сохранялась золотистая косица с чёрной ленточкой.

Поразительное сходство с Эллейв, мундир и орден — всё это окрылило сердце Онирис и заставило его встрепенуться в радостной догадке:

— Господин А?рнуг?! — вскричала она, и на её лице сама собой расцвела улыбка.

— Так точно, — ответил он, и её улыбка отразилась искорками в его потеплевших глазах. Губы его улыбались не так уж часто: он был сдержан в проявлении чувств.

А Онирис просто распирал изнутри какой-то полудетский, сумасбродный восторг. Она не могла перестать, как ей казалось, по-идиотски улыбаться, а в груди мячиком прыгала такая же несуразная радость. Это было просто какое-то чудо: видеть перед собой Эллейв и в то же время... не её. Вне всяких сомнений, внешне она выросла копией своего отца, причём точной до оторопи, просто до смешного идентичной. Различался только пол и отчасти телосложение.

— Я счастлива познакомиться с тобой, господин Арнуг! — воскликнула Онирис звонко, не в силах стереть эту дурацкую улыбочку с лица, которая распускалась всё шире и шире, пока наконец не завершилась совершенно неуместным и нелепым смехом.

Наверно, она казалась ему безумной, но удивительное, окрыляющее ощущение присутствия Эллейв вливало в неё этот радостный хмель, эту неукротимую улыбчивость. В её крови точно сумасшедшие весёлые пузырьки танцевали, ударяя в мозг, и она, прикрыв рот и нос сложенными лодочкой ладонями, дико, истерично, но при этом мелодично и звонко рассмеялась.

Видимо, она сама представляла собой сейчас такое забавное зрелище, что и Арнуг не выдержал. Его губы тоже начали подрагивать, а глаза стали совсем тёплыми, искрящимися.

— Онирис! — воскликнул он. — Чем я тебя так рассмешил, скажи во имя священной селезёнки Махруд?

— Прости... Прости, господин Арнуг, — пробормотала она. — Прости за этот нелепый смех...

— О нет, он не нелеп, что ты, — искренне ответил он, любуясь ею задумчиво, с тёплым светом в глазах. — Это самый чудесный звук, который я когда-либо слышал.

Онирис попыталась взять себя в руки. Пока она успокаивалась, время от времени прикрывая прорывающуюся наружу улыбку пальцами, Арнуг всё смотрел и смотрел на неё, пока сам не улыбнулся широко и лучезарно, блеснув прекрасными зубами. По-видимому, такая улыбка была совсем уж редкой гостьей на его лице, и Онирис стала очевидицей незаурядного явления.

— Онирис, я не знаю, что с тобой, — проговорил он. — Но я, кажется, от тебя заразился.

Все попытки Онирис успокоиться в один миг пошли прахом. Она рассыпалась целой трелью серебристо-бубенчатого смеха, нежного и озорного, неукротимого, чуть сумасшедшего. К нему присоединился звучный, бархатно-мягкий смех Арнуга.

— Просто безумие, — промолвил он, когда они оба немного успокоились. — Я не понимаю, что происходит, но готов смеяться вместе с тобой вечно. Впрочем, одно я понимаю точно: а именно, почему моя дочь в тебя влюбилась... От одного только твоего смеха можно потерять голову, прекрасная Онирис.

С этими словами он галантно склонился над её рукой и мягко коснулся её губами. А на Онирис следом за приступом смешливости вдруг накатила нежность: ей захотелось прижаться к груди отца Эллейв, точно к ней самой. Она одёрнула себя на этом желании. Впрочем, чувственный оттенок в нём отсутствовал, это была, скорее, дочерняя нежность. А ещё она, наверно, испытывала такой же детский восторг, какой охватывал Ниэльма при виде госпожи коркома. Ей хотелось не расставаться с ним ни на минуту, бегать за ним хвостиком, слушать его морские истории... Заснуть под его чтение какой-нибудь книги о море. Словом, с Арнугом Онирис неукротимо хотелось стать Ниэльмом.

Да, ей хотелось стать рядом с ним ребёнком, и ощущение надёжности, какое её окутывало и с Эллейв, обступало её сердце со всех сторон прочно, мягко и непоколебимо. Чувство безопасности, защищённости и необъяснимого, безотчётного и полного доверия.

— Я сама толком не разобралась, что на меня вдруг нашло, — призналась Онирис, когда они неторопливо шагали вдоль набережной. — Я как будто и вправду немного обезумела. Просто я... Я так люблю Эллейв, что всё, тем или иным образом связанное с ней, наполняет меня счастьем. Но больше всего счастьем меня наполняет она сама. Ей даже не обязательно что-то говорить или делать при этом, достаточно просто быть рядом... И уже от этого я счастлива. Вы с нею так поразительно похожи... Я смотрю на тебя, господин Арнуг, и как будто передо мною она. Потом я, конечно, понимаю, что это не она, но... У вас с ней столько общего, что это приводит меня вот в такое восторженное состояние. А ещё... Эллейв не рассказывала про Ниэльма, моего младшего братца?

Арнуг кивнул.

— Да, она говорила о мальчике, к которому очень нежно привязалась, и который взаимно привязан к ней.

— Да, это мой братец, — снова засмеялась Онирис. — Когда Эллейв гостила с нами в Верхней Генице, он просто намертво приклеился к ней! Так забавно было на них смотреть... И так трогательно. И знаешь, господин Арнуг, с тобой я сама будто становлюсь Ниэльмом. Я очень, очень люблю батюшку Тирлейфа, он самый прекрасный, любящий, добрый и нежный батюшка на свете, но иногда его самого хочется взять на ручки, пожалеть и приласкать... Быть с ним взрослой и сильной, ограждать его, такого доброго и беззащитного, от жестокого мира. Глядя на него, даже не верится, что он был на войне... Ведь война делает детей взрослыми слишком рано... Но в нём эта чистота и детскость осталась, иногда он сам как большой ребёнок. Ты не поверишь, господин Арнуг, но мне кажется, я с самого детства была взрослой, потому что у меня