Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

— с горьковато-сладостной солью в шёпоте умоляла она.

Её ноги плыли над землёй: вместо них траву приминали сапоги Збиры.

— Люблю, милая. Любила, люблю и буду любить. Тебя одну, других женщин не смогу в сердце впустить. Не смогу больше никого так любить, как тебя, ненаглядная моя, единственная моя... Даже если бы я и хотела стереть из памяти те рассветы, те дожди, шёпот тех трав на лугу, это невозможно. Так же невозможно, как стереть твоё имя из моего сердца. «Онирис»... Самый нежный и самый нужный на свете звук. Я не смогу изгнать твоё имя из себя, оно вросло в меня корнями. Ты останешься во мне навеки, родная. Сохрани в себе всё, что сможешь — друга, сестру... Всё, что есть. Я тебе того же самого пообещать не могу, потому что ты для меня — гораздо больше. Ты — моя душа и сердце, небо и земля, зима и лето, осень и весна. Ты — мой ветер, мой свет Макши. От этого нельзя исцелиться, нельзя это вырезать, вырвать... Я хотела запрятать это в себя поглубже, подальше от себя самой, но ты вытащила всё наружу. Ты вскрыла всё, что я заштопала... Тихо, тихо, милая, не плачь... Ничего, снова заштопаю, не горюй. Снова переболею, перестрадаю. Справлюсь.

Каждое её слово отзывалось в Онирис горьковато-сладким эхом, осенней паутинкой седины ложилось на сердце, и она почти беззвучно шевелила губами, повторяя:

— Збира... Моя Збира... Родная моя... хорошая моя...

Её пальцы приминали рыжий ёжик сзади над шеей, и это странным, беспокоящим образом напоминало ощущение от другого ёжика, золотого. Щека прижималась к непривычно гладкой щеке, но где-то там, в глубине кожи, прятались корни некогда буйных зарослей. Не кололись, скорее — призрачно напоминали.

— Збира! — охнула вдруг Онирис, испуганно вцепившись пальцами той в плечо. — Поставь меня сейчас же, тебе же надо беречься! Не поднимай тяжести!

— Чем скорее ты перестанешь плакать, родная, тем скорее я тебя отпущу, — сказала Збира. И с усмешкой добавила: — Так ты и не отъелась за этот месяц, как мы тебя ни кормили... Не в коня, видать, корм. Так что никакая ты не «тяжесть», не выдумывай и не льсти себе, худышка.

От прикосновения этой грустноватой ласки к сердцу у Онирис снова вырвался каскад рыданий, и Збира защекотала шёпотом её мокрую щёку:

— Тихо, тихо... Пока не успокоишься, так и буду тебя нести. А мне надо беречься, да?

Онирис бессильно застонала, постукивая кулаками по сильным плечам.

— Збира, да в самом же деле! Поставь меня наконец немедленно!

Та со смешком вжалась губами в её щёку.

— Да не бойся ты так... Крепкие мы, ничего нам не будет — ни мне, ни крохе. Уж от такой, как ты — точно никакого вреда. Пташка ты малая, и весу в тебе, как в пташке. Всё, сестрёнка, давай, успокаивайся да ступай к своим. А мне работать надо. Как отъезжать станете, пошли кого-нибудь за мной, хоть гляну на тебя напоследок. Чует моё сердце — надолго мы расстаёмся. И неизвестно, когда я снова увижу ненаглядную мою... незабвенную мою.

Последние слова горьковато, тепло пронзили сердце, эхом ушедших в прошлое дождей прошелестели и утихли.

— Збира... — Онирис снова выдохнула дрожащий каскад тихих, надломленных всхлипов.

— Тш-ш, — прошептала та ласково, успокоительно. — Пташка моя Онирис, цветочек лазоревый, лучик золотой...

Солоноватыми вздохами Онирис утихомиривала в себе слёзы. Нельзя, нельзя плакать от нежных слов, от этого рвущего душу прощания, от медово-карей нежности родных, с детства знакомых глаз... Но как, КАК от этого не плакать?!

Она всё-таки успокоилась и наконец ощутила под ногами землю. Краткой, дрожащей, робкой лаской ладоней коснулась она плеч Збиры, а та снова щекотно согрела ей щёку поцелуем-дыханием.

Сборы подходили к концу. До прибытия повозки оставался час, и Темань предложила выпить по чашке отвара тэи. Дуннгар подал отвар, а к нему — сыр и печенье, и они посидели за садовым столом. Онирис до теснящейся в груди тоски хотелось бы, чтобы и Збира к ним присоединилась, но, с другой стороны, боялась снова не сдержать слёз. Да, теперь они расставались на иной ноте, не такой страшной и беспросветной, недосказанной и недопетой, как оборванная песня, но и рану на сердце до конца не удалось исцелить. Да, живы были в нём рассветы и закаты, дожди и костры, шёпот трав и голоса птиц, но «ненаглядная, незабвенная» примешивалось к ним горьковатым вздохом осеннего ветра, невесомой щекоткой паутинок и шорохом листопада. И Онирис предстояло жить с эхом этой печали в сердце, встречать с ней новые рассветы и закаты.

Когда повозка прибыла, она шепнула Эрдруфу:

— Сбегай быстренько, позови Збиру.

Мальчишка мигом умчался. Пока вещи складывали на грузовую площадку позади повозки и на крышу, закрепляли их там ремнями и проверяли, не забыто ли что-нибудь, Онирис высматривала знакомую фигуру с рыжей косой, в высоких сапогах и кожаных штанах... Но оказалось, что смотрела она не туда: руки легли ей на плечи сзади, заставив вздрогнуть и обернуться, а спустя миг — снова безнадёжно, безудержно и безутешно плакать, уткнувшись в родное сильное плечо.

— Ну, ну, не навек же прощаетесь, — утешительно проговорила подошедшая Бенеда.

При ней плакать было как-то совестно, и Онирис утёрла слёзы, улыбнулась. Загрубевшие от работы пальцы костоправки ласково подцепили её подбородок, потрепали. Не обнять тётю Беню Онирис, конечно, не могла, а потому из рук Збиры перебралась в тётушкины крепкие и сердечные объятия.

У неё было чувство, будто она оставляет, по меньшей мере, половину сердца здесь. Вторая половина улетела следом за самым родным на свете морским волком. Так и покачивалась она в повозке — с гулкой, опустевшей грудью и угасшими глазами.

8. Двойник Эллейв и спасение из ледяного панциря

После Верхней Геницы столица показалась Онирис суетливой, шумной, какой-то насквозь фальшивой. Город утратил своё очарование, он не мог сравниться с величественной молчаливой красой гор и цветущих просторов. Единственными островками природы в нём были городские сады — рукотворные, упорядоченные, аккуратные.  

Ну и, разве что, море. Оно было не рукотворным, а самым настоящим, и Онирис часто ходила в порт и на набережную, встречала и провожала корабли. Её сердцу стал дорог плеск волн, скрип снастей, хрипловатые голоса матросов, красивые мундиры капитанов... Большие, медленно парящие птицы под облаками — хвитдийкеры, белые ныряльщики. Это была привычная среда Эллейв, её служба, её