Хождение в Москву - Лев Колодный

Служила бы Цветаева и дальше, хотя работа доставляла ей мало радости, если бы не предложили однажды ей составить некую "классификацию", ставшую камнем преткновения. Эта классификация не давалась, как в свое время арифметика и алгебра. И не далась. Попросила расчет, сочинив товарищам, что уходит "на хороших условиях" в другое учреждение.

Нашла работу поблизости от дома, на Смоленском бульваре, в "Монпленбеже", ведавшем делами бывших пленных и беженцев, тут служба оказалась совсем техническая. Цветаевой следовало в день рассортировать 200 карточек. Но это было ей не под силу. Она уволилась и больше никогда в жизни не служила.

Недолго пребывал особняк на Поварской в ведении учреждений. В 1919 году в нем открылся Дворец Искусств. К радости Марины Цветаевой, на прежнее место вернулась старинная мебель, снова засияла хрустальная люстра, занавешенная было чехлами, открылись портреты на стенах.

7 июля Марина Цветаева шла во дворец, получив приглашение как поэт. В той самой "розовой зале", где служила, она читала свыше 45 минут пьесу "Фортуна". Среди слушателей находился нарком просвещения Луначарский. Цветаева увидела на его лице "невозможность зла". Луначарскому пьеса понравилась, он даже с неодобрением шикал, когда кто-нибудь из публики двигался и мешал слушать.

Трудным годом для Марины Цветаевой, как и для всего народа, оказался тот 1919-й, запомнившийся "самым черным, самым чумным, самым смертным". К тому времени относится такая запись в дневнике: "Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 г. 7 мес.) в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, отложенного соседями, - весь запас".

И немного ниже: "Живу даровыми обедами (детскими)".

В этом отрывке, столь трагическом, видишь и ту силу, которая не дала погибнуть. В одном случае то была хоть и малая, но помощь государства, в другом - помощь знавших ее людей. Одна соседка - жена сапожника - подарила карточку на обеды, другая присылала на верхний этаж в комнату, где жила мать с двумя дочерьми, супы, делая это тайно от мужа, невзлюбившего Марину...

И она делилась последним: поленом дров, например. Рубила и пилила сама, иногда кто-нибудь из знакомых мужчин помогал в особо трудных случаях, когда требовалось одолеть массивные балки на чердаке.

Днем совершала пешие пробеги по соседним улицам и переулкам, чтобы занести чистую посуду в детский сад, позднее забрать ее с обедом, сходить в Староконюшенный переулок за "усиленным питанием", оттуда на Арбат, в столовую, а затем в хлебный магазин.

Чтобы согреть очаг, в печку пошла мебель из красного дерева; чтобы прокормить двух дочерей, ничего не оставалось, как отнести на Смоленский рынок почти все, что имелось в доме. Не стало рояля: его выменяла на хлеб. Болели дети. Младшую дочь пришлось отдать в интернат, где она скончалась, не дожив до трех лет. Но старшую - Ариадну - мать спасла.

Квартиру никто не убирал. Жизнь концентрировалась в одной комнате, где стояла печь-"буржуйка" и стол, Цветаева, несмотря ни на что, творила.

О, скромный мой кров! Нищий дым!

Ничто не сравнится с родным!

С окошком, где вместе горюем,

С вечерним простым поцелуем

Куда-то в щеку, мимо губ...

День кончен, заложен засов,

О, ночь без любви и без снов!

Ночь всех натрудившихся жниц,

Чтобы завтра до света, до птиц

В упорстве души и костей

Работать во имя детей.

О, знать, что и в пору снегов

Не будет мой холм без цветов...

Когда дом засыпал, она садилась, чтобы записать то ли строчки стихов, то ли дневника - между ними сама не делала особого различия. "Мои стихи дневник, моя поэзия - поэзия собственных имен".

Вела дневник уже в шесть лет Ариадна. И его Марина ценила и берегла не менее, чем свой. Она даже мечтала издать два дневника в одной книге. Бывают дети, поражающие с ранних лет удивительными музыкальными способностями: исполнительскими или композиторскими. Ариадну Эфрон природа наделила редким литературным даром, который открылся необычно рано. Записи, сделанные ребенком, представляют талантливую прозу.

Так, например, из описания Ариадны Эфрон, сделанного в конце 1920 года, можно увидеть картину выступления поэтов и Марины Цветаевой в Большом зале Московской консерватории.

"Темная ночь. Идем по Никитской в Большой зал консерватории. Там будет читать Марина Цветаева и еще много поэтов, - писала семилетняя девочка. Она читала стихи про Стеньку Разина. Она читала ясно, без всяких иностранных слов. Она стояла как ангел. Весь народ в зале так смотрел на читающую, как ястреб или сова на беззащитную птицу".

Выступала Марина Цветаева и в другой крупной аудитории Политехнического музея, в частности на вечере поэтесс, который вел, как и в консерватории, Валерий Брюсов, часто председательствовавший на поэтических собраниях тех лет.

Цветаева выходила на эстраду в платье, неумело сшитом из зеленого сукна, которое ей казалось подрясником, перетянутая ремнем, с офицерской сумкой через плечо и в валенках.

В дневнике девочка описывала гостей, запоминала, а потом заносила на страницы дневника их высказывания, характеристики людей.

В этом дневнике - "портрет Марины", каким его сочинил Илья Эренбург: "Маленький узкий переулок, два больших дерева напротив подъезда, маленькая лесенка с шаткими перилами. Много ненужных вещей, как у "тетушек" или антиквара. Она похожа на школьницу",

К тому времени, когда пришла пора уезжать за границу для встречи с мужем, Марина Цветаева и дочь занимали три комнаты; проходную со стеклянным фонарем в потолке и проломанными стеклами, маленькую комнату с окном во двор, где находился кабинет, и светлую, просторную - детскую.

Как и другие московские писатели, Марина Цветаева переписывала свои стихи от руки, брошюровала листы, сшивала и относила самодельные книжки в "Лавку писателей". Эти книги находили читателей, из которых не все, конечно, понимали, какие бесценные автографы приобретали они. По поводу этих рукописных книг ходила невеселая шутка Бориса Зайцева: "Преодолевать Гутенберга".

Кончилась гражданская война, а с нею голод, разруха. Не нужно было больше изготавливать рукописные книги. Марина Цветаева получила так называемый "академический паек", как поэт.

Перед отъездом из Москвы за короткий срок она, за десять лет не выпустившая ни одного сборника, издала одну за другой четыре книги: "Версты" (два выпуска), а также "Царь-девицу" и "Конец Казановы", за которыми теперь охотятся библиофилы: одну такую маленькую книжечку видел я в "Пушкинской лавке" букинистов...

Еще при жизни Цветаевой квартира стала коммунальной, где, как мне сказали, проживали в иные годы 23 человека. Поднявшись по невысокой лестнице на второй этаж, останавливаюсь перед тяжелой, из хорошего дерева (под краской не определишь - из какого) резной дверью. В глазах рябит от кнопок звонков. Среди них поблескивает хромировкой старинный механический звонок с призывом: "Прошу повернуть". Им пользовалась Марина Цветаева и ее гости. Повернул и я ручку звонка. Как ни странно, он глухо зазвучал. Но никто не откликнулся. Долго никто не отзывался и на электрические звонки. Оказалось, что за исключением одной семьи все уже выехали из квартиры, а те, кто остался, ждут ордера. С их разрешения и вошел в бывшую цветаевскую квартиру, ища глазами то, что должно обязательно сохраниться, - лестницу, антресоли, комнату с потолочным окном.

В нее попадаю сразу же - она недалеко от порога. Комната редкостная где увидишь, чтобы окно располагалось не в стене, а в потолке над головой? Как раз в той комнате, непродуваемой, самой теплой в холодные московские зимы, и жила Марина Цветаева.

Побывавший однажды в доме слесарь, чинивший водопровод, говоривший по-украински, увидел среди вещей ободранное чучело лисы и, приняв ее за петуха, удивился, что, мол, за "петухив" развели в квартире... С тех пор стали гостиную называть "петухивной". Она описана в мемуарах.

Марина Цветаева дружила с артистами театральной студии, руководимой Евгением Вахтанговым, сюда к ней приходили "памятнейший из всех" Юрий Завадский и "пылкий" Павел Антокольский...

Павел Антокольский запомнил Цветаеву такой: "Марина Цветаева статная, широкоплечая женщина, с широко расставленными серо-зелеными глазами..."

Как Анна Ахматова своей поэзией, всем своим духовным настроем принадлежит великому городу на Неве, замечает Павел Антокольский, так и Марина Цветаева неразрывно связана с Москвой. Для театра Марина Цветаева написала шесть стихотворных пьес, не нашедших режиссера. В музее Вахтанговского театра хранятся два автографа стихов поэта, посвященных Евгению Багратионовичу Вахтангову, помеченные 1918 годом. В наши дни они опубликованы с предисловием Рубена Симонова.

Часто бывал в доме поэт Константин Бальмонт, чьими стихами зачитывалась в начале века вся Россия. С ним она, бывало, не раз раскуривала трубку, набитую общим пайковым табаком.