Мастер и город. Киевские контексты Михаила Булгакова - Мирон Петровский

Из пронзенного бока Христа неподвижно бежал ручеек крови. Голова в терновом венке склонилась на костлявое плечо. Римский воин в панцире протягивал на камышовой трости к запекшимся устам спасителя губку, смоченную желчью и уксусом.

Живот распятого был втянут под выступавшими ребрами грудной клетки, и чресла стыдливо прикрыты повязкой. Надвигавшаяся пылевая буря деформировала неподвижно развевающиеся одежды евангельских персонажей, и мальчику уже трудно было дышать полотняным воздухом панорамы.

Может быть, именно тогда зародилась мечта нарисовать цветными карандашами нечто подобное – величественное, бессмертное…»[209]

Но, может быть, и другому мальчику – киевскому гимназисту Михаилу Булгакову – живописная «Голгофа» навеяла мечту «нарисовать нечто подобное – величественное, бессмертное»? Тем более, что Катаев, воссоздавая детские впечатления, уже знал, что Булгаков эту мечту осуществил – в «Мастере и Маргарите».

Вслед за «Голгофой» в том же павильоне на Владимирской горке напротив Костельной улицы была развернута панорама Яна Стыки «Мучения христиан в цирке Нерона» – словно монументальная иллюстрация к роману Генрика Сенкевича «Камо грядеши?» (и едва ли не им вдохновленная). В самом центре Киева-Рима появился еще один Рим – подобно тому, как несколько раньше в городской текст Киева-Иерусалима был включен еще один Иерусалим – нарисованный и компактный, и Киев можно было себе представить в виде излюбленной композиции булгаковских произведений – «текст в тексте» (пьеса в пьесе, роман в романе и т. п.). При этом – что стоит отметить особо – омывающий текст и текст включенный несомненно противоречили друг другу, но трактовали об одном и том же…

Родной город, заученный с детских лет наизусть, как «Отче наш», Булгаков снабдил приметами Иерусалима, но каким образом он нарисовал Иерусалим, которого никогда не видел, – древний Ершалаим в романе «Мастер и Маргарита»? Этот «детский», простодушно-нелепый вопрос должен получить вполне серьезный «взрослый» ответ: древний Иерусалим Булгаков писал с киевской натуры, сравнимой с пейзажем на панораме «Голгофа». В своем родном городе он нашел для себя «отголосок дальнего, не всегда доступного на чужбине», как выразился автор «Киева и его святыни», и превратил этот отголосок – в голос редкой чистоты и выразительности. Как из-под новых строк палимпсеста проглядывают старые, так в кривоватых, запутанных улочках древнего Ершалаима прочитывается Подол, а сияющий над Ершалаимом Храм написан, несомненно, поверх Андреевской церкви (возможно, иллюминированной на Пасху) – сияю-щей на страшной высоте видна она с Подола.

Предположение о «киевской натуре» древнего Ершалаима неожиданно получает объективное подтверждение.

Протоиерей Климентий Фоменко, преподаватель Киевской духовной академии (и, следовательно, коллега А. И. Булгакова, отца писателя), в отличие от Михаила Булгакова, бывал в Иерусалиме – возил туда группу студентов академии. В одной из своих многочисленных брошюр он писал: «Елеон самая высокая гора в окрестностях св. Града <…> С высоты Елеона весь Иерусалим виден так, как с паперти Киево-Андреевской церкви виден весь Подол и за-Днепровье…»[210]. Киево-Андреевская церковь – это та самая Андреевская церковь, на полпути от которой к Подолу располагается на крутом Андреевском спуске под № 13 дом, где жили Булгаковы, с легкой руки Виктора Некрасова вошедший в городское сознание под именем «Дома Турбиных»[211]. Так что в известном смысле можно сказать, что Михаил Булгаков, никогда не видавший Иерусалим, видел его непрерывно на протяжении всей своей киевской юности, равно как находились в Иерусалиме, не покидая Город, булгаковские герои Турбины.

Типологическое сходство старого Киева с Иерусалимом тоже получает подтверждение – в другой работе Климентия Фоменко: «Подводя итог всему сказанному доселе о наружном сооружении городов Св. Земли, мы можем нарисовать следующий прототип города этой земли: вот по возможности высокая гора, вершина горы или нескольких холмов обнесены высокою каменною зубчатою стеною; по углам стены возвышаются стройные крепостные башни, по направлению дорог в крепостной стене сооружены ворота с крепкими запорами; над этими воротами тоже стоят грозные башни – вот образец города Св. Земли!.. Таковы были и наши древние кремли и наши древние города: Киев, Москва. Но не таков уже Петербург…»[212] Едва ли эта типология составляла тайну для наблюдательного городского художника Михаила Булгакова. Тем более, что Климентий Фоменко отражал скорее общие расхожие киевские, нежели собственные личностные представления.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что паломник из Киева описывает Иерусалим, сравнивая его с родным городом: «Иерусалим приблизительно равен „старому Киеву“ в древних границах этой части Киева, т. е. от Десятинной церкви до „золотых ворот“ и от памятника Св. Ирины до „сенной площади“ включительно»[213]. Очерченная часть города – это смысловой центр «Белой гвардии», наиболее насыщенное событиями романное пространство, середина пути Алексея Турбина по «историческому проспекту» Владимирской улицы от дома к месту расположения артиллерийского дивизиона и обратно.

И, наконец: «Путешественник же в Св. Землю из Киева обыкновенно говорит, что Иерусалим не больше Старого Киева в древних границах этого города или что Иерусалим не больше Подола…»[214] Весьма ценно признание Климентия Фоменко «обыкновенно говорит»: он и не пытается приписать себе авторство мысли о сходстве Иерусалима с Киевом. Поэтому нет смысла даже ставить вопрос о том, знал ли Михаил Булгаков сочинения коллеги своего отца (печатавшиеся, кстати, сначала в «Трудах Киевской духовной академии», а затем выходившие отдельными брошюрами). Представление о сходстве двух городов Булгаков воспринял в качестве киевлянина из самой атмосферы городской культуры и разделял его со всеми киевлянами. В том числе, несомненно, с А. Глаголевым, профессором Киевской духовной академии, духовником семьи Булгаковых, прототипом отца Александра из «Белой гвардии» и автором обширной статьи «Иерусалим» в Православной богословской энциклопедии (т. VI, СПб., 1905). Киевские ландшафты, вся история и топо-графия города шли навстречу желанию видеть идеологизированный образ Киева-Иерусалима: в расположенном на холмах Киеве, как и в холмистом Иерусалиме, были Золотые ворота, пещеры, Нижний (Подол) и Верхний город и тому подобное.

Эти представления проявили замечательную устойчивость. В совсем иную эпоху, более полувека спустя после самых поздних работ Климентия Фоменко, почти через сорок лет после булгаковской «Белой гвардии» киевский поэт Николай Ушаков свидетельствовал все о том же: «Главные киевские ворота, как и в Иерусалиме и многих античных городах, как и в Константинополе, называют Золотыми»[215]; «Киев Владимира I и Ярослава (киевляне любят сравнивать их со строителями Иерусалима – Давидом и его сыном Соломоном)…»[216] Здесь, заметим, снова апелляция к общепринятости: «любят сравнивать».

Редуцировав в образе Города из «Белой гвардии» несомненно ему принадлежащие черты Киева, Булгаков актуализировал в нем черты Рима и Иерусалима. Следовало бы задуматься, в чем заключался авторский замысел, что стоит за этой художественной волей (или произволом), чему эти сдвиги соответствуют в концепции романа и во всем булгаковском мировидении.

Древнейший христианский миф о Киеве-Иерусалиме, воскрешенный в начале XVII века Дмитрием Ростовским и Феофаном Прокоповичем, к концу века XIX превратился в общее место, перешел в массовую (религиозную и светскую) литературу, приобрел вид устойчивой формулы «Киев – Иерусалим земли русской» – как «Днепр-Славутич» или «Киев – мать городов русских» и другие клише расхожей речи. Миф был взорван и разнесен на куски тем же динамитом, которым взрывались киевские храмы, так что его отголоски теперь следует искать уже не в отечественной, а в зарубежной литературе (например, в американском романе Бернарда Меламида «The Fixer»). Но перед своим исчезновением миф о Киеве-Иерусалиме успел получить свое максимальное художественное отражение – в творчестве Михаила Булгакова.

IV

Никем до сих пор почему-то не было отмечено, с каким несокрушимым постоянством, с каким загадочным упорством Булгаков помещает или переносит действие своих произведений в среду совершенно определенного типа – в Город.

В «Белой гвардии», как мы уже видели, это и есть Город с узнаваемыми чертами Киева. Странного Киева, в котором Рим совмещен с Иерусалимом, а реальное пространство переливается в фантастическое. На Киев ориентирован и целый ряд предваряющих «Белую гвардию» попыток. Родному городу посвящен специальный очерк «Киев-город»: название как бы ставит знак равенства между двумя ипостасями того места, где происходят события «Белой гвардии».