Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

С крыльца спустилась Сяоюй и приготовила стол для благовоний. Надобно сказать, что с тех пор, как Симэнь отвернулся от У Юэнян и перестал с ней разговаривать, та три дня в месяц воздерживалась от скоромного, а каждый седьмой день возжигала благовония и молилась духам звезд Северного Ковша.[339] В ночных бдениях Юэнян молила Небо вразумить мужа, чтобы смягчилось к ней его сердце, чтобы занялся он семьей и обрел наследника, в чем она видела смысл всей своей жизни. Симэнь же об этом ничего не знал.

Горничная ушла, а немного погодя из спальни вышла разодетая Юэнян и воскурила благовония, а потом, положив земные поклоны, вознесла молитву:

— Я, урожденная У, сочеталась брачными узами с Симэнем. Не расстается мой муж с «окутанными дымкою цветами»,[340] а посему, достигши средних лет, лишен наследника. Нас шестерых содержит он, но ни одна потомства не имеет. Кто ж будет поминать нас и убирать наши могилы? Денно и нощно я убиваюсь, боясь остаться без опоры. Тайком от мужа даю обет: каждую ночь буду я возносить молитвы Трем Светилам,[341] просить спасти супруга моего, чтобы смягчилось его сердце, чтоб отказался он от излишеств, заботился о доме и семье, и чтобы мы, шесть жен его, скорее обрели потомство. Ведь в этом смысл всей жизни, моя заветная мечта.

Да,

Тихо вышла из дома,а ночь и чиста, и ясна,И в мой дворик прелестныйглядит, улыбаясь, луна.От случайных прохожихне прячась, забывшись, одна,Я поведала Небу,как болью душа смущена.

Не услышь Симэнь Цин молитвы, все бы шло своим чередом, но тут он про себя рассудил: «Зря я, оказывается, на нее злился. Она всей душой мне предана. Настоящая верная жена».

Симэнь тут же выбежал из-за экрана и обнял Юэнян. Та только что кончила молиться и никак не ожидала его в такую снежную ночь, потому перепугалась и хотела было пойти к себе, но ее удержал Симэнь.

— Дорогая моя! Сестрица! — говорил он. — Жизнью клянусь, не знал, как ты предана мне. Я заблуждался. Бросил тебя и лишил ласки. Прости меня, хоть и поздно раскаиваюсь.

— Или след замело — дверью ошибся? — спросила Юэнян. — Что между нами общего? С чего это ты к распутной пришел? Иди к той, которая ждет. А нам совсем незачем ни видеться, ни встречаться.

Симэнь помог ей войти в комнату и при свете огня увидел, как она прекрасна. На ней были красная из шаньсийского шелка[342] кофта и желтая юбка. Высокую, ворона цвета прическу, причудливую, как в горных кручах облака, держали отороченный соболем ободок и золотая диадема, изображающая пруд лотосов, что еще более оттеняло ее как бы выточенное из нефрита продолговатое лицо.

Нельзя было остаться к ней равнодушным, и Симэнь Цин тотчас же склонился в почтительном поклоне.

— Какой же я был глупый, — каялся он, — не внимал твоим добрым советам. Я обманул тебя в лучших намерениях. Воистину, я владел бесценной яшмой, а смотрел на нее как на обыкновенный булыжник. Я только что понял, какой достойный и прекрасный ты человек. Умоляю тебя, прости меня!

— Я совсем не та, которую ты носишь в сердце, — отвечала Юэнян. — Никогда я не могла угодить тебе и каких бы добрых советов не давала. Ты же бросил меня, потому что ко мне безразличен. Так что я тебя не держу и оставь меня в покое. А то служанку позову.

— Нынче меня ни за что оскорбили, — начал объяснять Симэнь. — Вот я и пришел в метель рассказать тебе…

— Оскорбили или нет, — оборвала его Юэнян, — можешь мне не рассказывать. Меня это не касается. Ступай той рассказывай, кому это интересно.

Заметив, что Юэнян даже не смотрит на него, Симэнь Цин опустился на колени и, как-то виновато съежившись, пролил слезу.

— Сестрица! Дорогая моя! — беспрестанно повторял он.

— Как тебе не стыдно! Я сейчас служанку позову, — не выдержала, наконец, Юэнян и кликнула Сяоюй.

Когда появилась горничная, Симэнь торопливо встал.

— Снег весь столик засыплет, ступай занеси, — проговорил он, чтобы выпроводить горничную.

— Я уже давно занесла, — заявила Сяоюй.

— Вот несносный! — не удержавшись, засмеялась Юэнян. — Уже и перед прислугой выкручивается.

Сяоюй вышла, а Симэнь опять стал на колени и продолжал вымаливать прощение.

— Скажи спасибо снисходительности моей, а то бы я век на тебя не глядела! — наконец проговорила Юэнян и села рядом с мужем, а Сяоюй наказала подать ему чаю.

Симэнь Цин принялся рассказывать, как после пирушки у Чан Шицзе Попрошайка Ин подбил его заглянуть к Ли Гуйцзе, и какого они там наделали шуму.

— Я велел слугам учинить настоящий погром, — говорил Симэнь, — но меня отговорили. Слово дал: ноги моей там больше не будет.

— Мне все равно, — отозвалась Юэнян. — Я тебя, глупца бестолкового, держать не собираюсь. Ведь ты девок этих в вертепе на чистое золото и серебро покупаешь. Ты не пойдешь, они себе другого хахаля заведут. Такой уж у них промысел. Их хоть на привязи держи, да сердце не привяжешь. Печати ставь — не запечатаешь.

— Это ты верно говоришь, — подтвердил Симэнь и, отпустив горничную, начал раздеваться.

Ему хотелось возлечь на ложе и предаться утехам с Юэнян.

— Сел на кан,[343] так ешь, что дают, — предупредила жена. — Переночевать я тебе разрешаю, а на что другое не рассчитывай.

— Гляди, это ты его раздразнила, — пошутил Симэнь, показывая на тот самый предмет. — Остолбенел и молчит, как в голову ударило.

— Что это значит?

— Если б не остолбенел, говорю, не глядел бы так свирепо, молча.

— Вот бесстыдник! — заругалась Юэнян. — Чтоб я хоть одним глазом взглянула!

Симэнь Цин, ни слова не говоря, посадил Юэнян на колени, тот самый предмет запустил в лоно, и они, словно иволги, запорхали, друг к другу прильнули, как мотылек к цветку, усладились игрою тучки и дождя.

Да,

Порхали иволги меж веток яблонь райских,И ласточки в листве устраивали пляски.

Вот и настал миг, когда извергся волшебный рог и продлить радости больше не было сил. Струился запах мускуса и орхидей, помада на устах благоухала.

— Любимая моя, милая! — шептал в экстазе Симэнь.

— Дорогой мой! — нежным голоском едва слышно вторила ему в сладостной истоме Юэнян.

Эту ночь они отдались наслаждению, под пологом сплетаясь в любви.

Да,

О поясе забыла в страсти пылкой,В огне любовном растеряла шпильки.О том же говорят и стихи:Смяты волосы, страсть принесла забытье,Ночь любви усладила вполне…Но сегодня печалится сердце мое,Что бровей не подкрашивать мне.

Но не будем больше говорить о радостях мужа и жены.

На другой день Мэн Юйлоу рано утром отправилась к Пань Цзиньлянь.

— Эй, Шестая, встала? — крикнула она за дверью.

— Госпожа еще причесывается, — ответила горничная Чуньмэй, — входите, пожалуйста.

Юйлоу вошла. Цзиньлянь, занятая прической, сидела перед зеркалом.

— Что я хочу сказать! — начала Юйлоу. — Ты ничего не слыхала?

— Я на отшибе живу, чего тут услышишь! — отозвалась Цзиньлянь. — А что такое?

— Хозяин вчера во вторую ночную стражу вернулся и прямо к хозяйке в спальню, — говорила Юйлоу. — Помирились они. Он у нее всю ночь пробыл.

— Ну вот! А мы-то старались, уговаривали. На два века зарекалась, и вот, полюбуйтесь. Сама, без примирителей, поладила.

— Я и сама только что узнала, — продолжала Юйлоу. — Моя Ланьсян от слуг на кухне слыхала. Вчера хозяин с Ин Боцзюэ за компанию к Ли Гуйцзе заглянул, а она себе другого подловила. Так он у них там целый погром устроил. Домой в метель заявился, злой-презлой. К малым воротам подходит, видит: Старшая молится. Должно быть, он подслушал, чего она просила, и они вместе с ней пошли. Всю ночь, оказывается, проговорили. Горничная рассказывала: сам-то перед ней на коленях стоял, умолял, а она, говорит, так на него кричала, так отчитывала — слушать тошно. До того его довела, что он рта не раскрывал. Будь на ее месте другая, представляешь, сколько бы разговоров пошло, а?

— Старшая есть Старшая! — подхватила Цзиньлянь. — Но я все-таки не думала, что она нрав свой выкажет. По-моему, если молишься, так твори молитву про себя. Где это видано, чтоб во всеуслышание молились! Дает мужу подслушать, а потом втихомолку без посредников мирится. Если ты на своем стоишь, так будь твердой до конца. А то мне, мол, все равно, меня это не касается… Одно притворство.

— Она не притворялась, — уверила ее Юйлоу. — В душе ей хотелось с ним помириться, только неловко было об этом говорить. Не к лицу старшей жене у нас одолжение просить, давать нам повод для попреков: мы, мол, тебя с мужем помирили. И, гляди, как ловко вышло: он злой приходит от певиц, а она молится. Что называется, мои родители без свахи потихоньку соединили два любящих сердца. По-моему, нам этот случай никак нельзя упускать. Давай скорее кончай с прической и пойдем к Ли Пинъэр. Мы с тобой дадим по пять цяней, а Пинъэр пусть лян серебра выкладывает — ведь из-за нее все началось — и устроим угощение. Им вина поднесем — это одно, а потом весело время проведем — вместе будем снегом любоваться. Ты не против?