Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении - Кристиана Барош

Жюльен почувствовал горечь в его смехе.

— Подумать только, — вздохнул Сиффр, — всю жизнь меня стараются подрезать.

* * *

Третий и четвертый дни прошли счастливо и спокойно.

— Останьтесь, поживите еще, — ласково и почти заискивающе попросил его старик, — вы славный мальчик, это видно, и сейчас вы в такой же растерянности, как и я сам. — После смерти жены он чувствовал себя очень одиноким: — Представьте, я никогда не думал, что останусь вдовцом, она была на пять лет старше меня, и я искренне верил, что мы умрем вместе, ведь статистика все время об этом твердит. И вот вам, пожалуйста!

Однажды вечером она уснула в кресле с книгой в руках, а когда он подошел ее разбудить, чтобы уложить в постель, ткнулась головой в колени и умерла с такой же простотой, с какой гаснет свеча.

— Прошло много дней, прежде чем я поверил в это. Я искал ее, говорил с ней, Клементина даже начала сомневаться насчет моего душевного здоровья… А потом привыкаешь, или, как говорят англичане, we realize… смиряешься с неизбежным.

Только теперь он спал в кабинете — несмотря ни на что, не мог заставить себя улечься в их общую кровать.

— Я, знаете ли, не всегда был ей верен, но она только улыбалась — я всегда признавался, и если я вдруг отвлекался на другую женщину, это не значило, что я хочу ее бросить. «Должно же тело порадоваться», — она пела мне это словами Бреля[36] и смеялась, как умела смеяться только она одна. Песни говорят куда больше того, чем в них сказано, и только мы, внимательно вслушиваясь, делаем их тем, чем они становятся, тем, чего мы от них ждем. То же самое и с романами, мальчик мой.

Стояли ясные октябрьские дни. Они много ходили над обрывом, куда падали листья, принесенные сюда ветром. ЖС почти не раскрывал рта, разве что ронял в пустоту и к пустоте обращаясь короткие фразы, которые ворочались в душе Жюльена и приносили ему умеренную «пользу». Эти золотые монетки, сыпавшиеся с неба к их ногам, с незапамятных времен оплодотворяли поэтов. Любовь Юпитера и Данаи была осенним плодом, а золотой дождь — слезами, пролитыми березой или буком. Следом за словами ЖС мгновенно рождались картины, и становилось ослепительно ясно, что символам для того, чтобы обрести второе дыхание, достаточно самой малости воображения, и Жюльен чувствовал, как его уносит в мир, где страхи становятся беззлобными, потому что их внезапно умеряют отвечающие им мифы. Поскольку все в каждое мгновение было во всем, длительность становилась всего лишь перерывом в божественной неподвижности, простым разрывом, образовавшимся из-за поспешного бегства людей. Когда знаешь это, адский цикл размыкается, и ты погружаешься в чудесный покой. Да, вот она — настоящая тема его диссертации!

Тут Жюльена пронзила мысль: не хотелось ли ЖС присоединиться к ней? Он тут же извинился, побагровев от смущения — нет, он неисправим! Но старика, казалось, совершенно не задело это назойливое любопытство.

После довольно долгой и беспечальной паузы, во время которой он, наверное, в тысячный раз обдумывал этот вопрос, ЖС усмехнулся:

— Смерть бесповоротна, никого по ту сторону не найдешь. Другой уходит навсегда, Жюльен, нет ни воскресения мертвых, ни встречи, ни Страшного суда.

Кто-то пробовал взвесить душу, он помнит эту странную выходку ученого, попавшего под власть вытесненного, вечная погоня за надеждой и по ту сторону праха, но надо признать очевидное: она и он не подойдут к Всевышнему рука об руку. И если он себя убьет, то не для того, чтобы найти ее, а чтобы потерять себя. Чтобы покончить с этим раз и навсегда.

* * *

Вернувшись в Париж, Жюльен принялся работать как проклятый над новым вариантом. Теперь диссертация выстраивалась практически сама собой, но он не особенно гордился ее стройностью. Он с благоговейной радостью шел по тропинке, протоптанной для него ЖС. Элементы, из которых складывались доказательства, являлись ему во всей простоте и склоняли к сухой элегантности, очищенной от обычных украшений или приемов, при помощи которых добиваются расположения читателя. Он находил в себе самом отзвуки некоторых фраз, «дошедших» до него, несмотря на темные провалы в смысле; в самом деле, выстраивать что-то следует только там, где чувствуешь потребность создать окружение. Эти два существа на своем полуострове шли вперед нагими и подталкивали Жюльена к тому, чтобы сбросить лишнее, а может, и к добровольным лишениям, потому что насчет своего будущего существования в качестве ученого у него иллюзий не было. Время от времени он звонил ЖС, отчитывался о том, как продвигается работа, и тут же начинал болтать, спорить, слегка распалялся. Сиффр оживлялся, Жюльен начинал сам себе казаться полезным — не то чтобы на нем держался мир, но он помогал выжить старику. Конечно, речь об этом никогда не шла. Теперь писатель обращался к нему на «ты», иногда смеялся, а когда разговор заканчивался, говорил: «Звони, не пропадай надолго».

Жюльен еще два или три раза съездил на полуостров, и каждый раз, с каждым новым сезоном, заново открывал для себя его очарование. Странное жилище больше не пугало юношу, теперь он называл комнату своей, целовал Клементину, утаскивал Сиффра гулять по полям и звонил Элоизе, чтобы сказать, что все хорошо, работа идет, Сиффр благодарит и передает приветы матери такого милого мальчика! А уезжая с обретенной уверенностью насчет работы и запасом счастья, он знал, что старик провел два-три мирных дня, свободных от черных вопросов — вопросов, порожденных одиночеством и отбивавших у него охоту даже попросту есть, как он говорил. Жорж Сиффр сильно похудел.

Вскоре Жюльен решил, что диссертация вполне готова, хотя его наставник относился к ней настороженно и особенно раздражался из-за того, что его коллеги-референты такой настороженности не проявляли. Жюльен написал ЖС, сообщив, что защита назначена на такой-то день, что, конечно, он не рассчитывает на присутствие писателя, но очень на него надеется, и что тоже старается отстраниться от окружающего. И все же, если ЖС ему позволит, он привезет ему свой труд или попросту приедет его повидать — с пустыми руками. Как тот захочет. «Я, наконец, понял, — писал Жюльен в своем письме, — то, что я давно искал, оказалось способностью принимать жизнь так, как она идет. Благодаря вам мне начинает это удаваться. Знаете, я очень вас люблю».

Ответа он не получил. Поначалу Жюльена это не задело, он был поглощен последними содроганиями университетского дракона: некоторые из референтов, «обработанные» его научным руководителем, обвиняли юношу в том, что он «отошел» от темы.

Защита началась с крупной склоки. Не часто Сорбонне доводилось видеть, как почтенные мужи петухами наскакивали на недостаточно смиренного соискателя. Дело в том, что Жюльен, спокойно и не обращая ни малейшего внимания на крики — у него нашлись и защитники, — начал возражать в ответ на упреки: ошибаться вовсе не является долгом диссертанта, хоть его и толкает на это тема диссертации, и он не уступит, даже если вся Сорбонна будет настаивать на своем. Пытаясь обернуть ситуацию в свою пользу, он думал о ЖС, сначала с яростью, а потом с внезапной болью. Ему вдруг стало совершенно ясно, что Жорж Сиффр умер, и это причина того, что ему не по себе: «Старик умер, мой единственный друг…» Он почувствовал, что бледнеет. Заметив выступившую у него испарину, все вокруг забеспокоились, его усадили. Руководитель неумеренно ликовал, веселость его била через край: «Вот что бывает, когда отсутствует дисциплина, щенок напрочь растерялся перед ареопагом тех, кого он ни с того ни с сего начал считать равными себе», и Жюльен, поглядев туда, где сидели мать и Розали, на мгновение обрадовался: Ганс с огромным трудом удерживал обеих женщин на местах. Похоже, Лапоби, после того как все кончится, лучше к ним близко не подходить.

Жюльен спокойно поднялся, попросил прощения, он действительно растерялся, и вызвано это очевидной причиной — отсутствие на защите Жоржа Сиффра, как это ни грустно, может иметь лишь одно объяснение.

Наступила тишина, большая часть присутствующих смущенно отвела глаза — слова Жюльена достигли цели.

Жюльен холодно взглянул на Лапоби: профессору не следовало так беспокоиться, замешательство диссертанта вызвано вовсе не смущением. То, что он не слушал указаний свыше, «в том числе и ваших, профессор», на самом деле служит к его чести. Речь была дерзкой, тон нейтральным.

— Мне очень тяжело жить с ощущением, что Жорж Сиффр умер, так и не узнав, куда привел путь, по которому он меня направил. Он нисколько не уважал вас, мсье, именно вы и равные вам, как вы их называете, ставят телегу впереди лошади. Я, по его совету, перевернул тему, которую вы мне предложили, считая, что ему лучше знать, что он на самом деле хотел сказать и сделать, и я ограничился тем, что пошел следом за ним. Я знаю, — тут Жюльен поднял руку, чтобы остановить перешептывания, — я знаю, что Университет с его межтекстовым помешательством считает своим долгом вступать в противоречие с идеями самого автора, но не вижу никаких оснований соглашаться с тем, что какое-либо мнение не может быть высказано вслух перед этой блистательной аудиторией. Кроме того, мне нетрудно представить в подтверждение своих слов выводы самого Жоржа Сиффра — я записывал все наши рабочие встречи. И, наконец, мсье, если тема, которую вы мне навязали, вам по-прежнему так сильно нравится, никто не мешает вам раскрыть ее как следует, вы сами много раз твердили мне, что ученый спор никогда бесполезным не бывает.