Дымовое древо - Джонсон Денис

Месье Батай, являет ли разум собой лабиринт, через который ощупью пробирается сознание, или же разум являет собой безграничную пустоту, в которой возникают и исчезают отдельные ограниченные мысли?

Месье Батай! Мы представляем себе, что в пещерах всё чёрное, но разве оно не бледное, очень бледное, почти прозрачное…)

«Тесей, вступая в лабиринт, заново входит в материнское чрево с целью получить возможное повторное рождение – гарантированную защиту от повторной, неминуемой и кошмарной смерти».

(Месье Батай, в 1914 году граф Бегуан обнаружил в Пиренеях пещеру Трёх Братьев – в ней есть туннель, по которому можно протиснуться лишь ползком, как по родовому каналу, оканчивается же он обширным залом, расписанным палеолитическими изображениями охоты возрастом в двенадцать тысяч лет, включающими фантастических полулюдей-полузверей. Этот зал использовался для посвящения мальчиков-подростков в мужчины в ходе обряда ритуальной смерти и нового рождения.)

«Если пещера символизирует защищённость, покой и безопасность, то лабиринт выражает идею поиска, движения и опасности».

(– поиска выхода, месье Батай, поиска возможности для бегства? Или же поиска некоей тайны в самом сердце этого лабиринта?)

После более чем шестидесяти лет жизни я наконец вижу себя.

Хаос, анархия и страх: вот что меня влечёт: вот чего я желаю: быть свободным.

Да!

Над текстом неоконченного письма Буке к учёному Батаю – страстного, замысловатого, многословного – Шкип всё ещё трудился.

Через месяц безвылазного сидения в берлоге он позволил pére Патрису выманить себя на свет божий – посмотреть туннель, в котором пропал доктор Буке. Они прошли до северного конца деревни, свернули на запад и едва ли с полкилометра двигались по какой-то тропе. У подножия размытого дождями склона холма в земле зияла неглубокая впадина – не более того. Роковой взрыв вызвал обвал у входа в подземелье, а дожди окончательно его замуровали. Так же как и в случае со многим другим в этой стране, вход в её глубины был ему заказан.

– Здесь безопасная зона, – объявил священник. – Туннель не использовался по назначению.

– А кто же установил растяжку?

– Уверен, он сам прихватил с собой динамит. Немного динамита – видимо, чтобы пробиться через завал. А потом – подорвался сам.

По пути назад Шкип признался священнику:

– Рад, что мне не пришлось заходить внутрь.

– Внутрь туннеля? А зачем вы хотели туда зайти?

– А я и не хотел.

– Прошу прощения?

– Я трус, père Патрис.

– Это хорошо. Жить будете дольше.

Священник уже много раз заглядывал в виллу на ужин. Если бы ему не приходилось мотаться туда-сюда по всей округе по каким-то приходским нуждам, он бы заявлялся в гости каждый вечер. Кухня в усадьбе была хороша на диво. Госпожа Зю, как оказалось, умела готовить омлеты, соусы, всевозможные лакомства, словом, всё, для чего во французском языке имелось название, и хотя ей часто не хватало каких-нибудь экзотических ингредиентов, она всё же подавала к столу немудрящие аппетитные блюда из свежей рыбы или свинины с рисом и дикорастущей зеленью, а на десерт – местные фрукты. К обеду она выпекала вкуснейшие булочки и золотистые караваи: здесь, чувствовал Сэндс, можно было в буквальном смысле прожить лишь на хлебе и воде.

За эти десять дождливых недель полковник не сподобился навестить его ни разу. За исключением встреч со священником два или три раза в месяц и с Нгуеном Хао примерно так же часто, Шкип проводил время наедине с самим собой и вернулся к естественному для себя одиночеству – уж это-то он, единственный сын работающей матери, да притом ещё и вдовы, за собой знал – к одиночеству дождливых вечеров после уроков. В самой маленькой из трёх спален на втором этаже он всецело отдавался своему призванию – вершил судьбы разрозненного архива данных из дядиной картотеки под кодовым номером «2242». То было весьма томительное времяпровождение. За один присест удавалось перебрать лишь самую малость. Карточки полковника были разложены в алфавитном порядке согласно фамилиям людей, которых когда-либо допрашивали или упоминали в ходе допросов в промежутке между 1952 и 1963 годом по всей территории теперешнего Южного Вьетнама. Он уже миновал стадию «вырезать – вклеить» и перешёл к составлению для каждого из девятнадцати тысяч дубликатов новых заголовков и расстановке учётных карточек согласно упомянутым в них топонимам, чтобы когда-нибудь – ещё нескоро! – стало можно разобраться во всей этой информации постольку, поскольку она касалась конкретного уезда, деревни или города. Почему, интересно, они с самого начала не додумались придерживаться такого принципа категоризации? И почему вообще его должно было это волновать? Что касается программы «КОРДС/Феникс», то её исполнители с риском для жизни выбирались на задания, проводили допросы, делали заметки и переводились на другие посты. Он страстно желал наткнуться на какую-нибудь зацепку и раскрутить её до какого-нибудь ошеломляющего разоблачения – скажем, установить, что премьер-министр Республики Вьетнам Нгуен Као Ки шпионит в пользу Вьетконга или что в гробнице какого-нибудь императора лежит припрятанное от расхищения французами многомиллионное состояние, – но нет, ничего, все усилия оборачивались прахом; он физически ощущал бесплодность, проводя пальцами по этим несчастным карточкам. Не только сами данные оказывались столь же тривиальны и перепутаны, как и данные «КОРДС/Феникса», но и срок их годности, как выяснилось, истёк. Эти карточки три на пять дюймов годились теперь лишь в музейные экспонаты. Разве что в этой роли они ещё обладали какой бы то ни было привлекательностью.

В начале августа Хао привёз ему более толстый франко-английский словарь – как Шкип и просил – и пакет фотокопий от полковника: знаменитую в своём роде статью из «Стадиз ин интеллидженс», озаглавленную «Заметки о двойном агенте», за авторством Джона П. Диммера – младшего и неполный черновик статьи самого полковника, той самой, которая доставила ему какие-то неприятности, семь печатных страниц со сделанными вручную пометками – мыслями, бередящими сердце сильнее, чем вся писанина на французском, более зловещими, чем туманные предостережения Эдди Агинальдо. С одной стороны, они были чрезвычайно разумны, с другой – угрожающе крамольны.

К «Двойному агенту» Диммера полковник приложил сопроводительную записку:

Шкипер, освежи знакомство с Дж. П. Диммером и пробегись глазами по страницам из моих черновиков. У меня есть ещё, но там полный бардак. Буду высылать их тебе по частям. А то ещё с ума сойдёшь, если попытаешься в них разобраться.

Сэндс хорошо помнил тот день, когда в последний раз слышал упоминание про «Заметки о двойном агенте». Запомнился он ему, правда, не из-за самого этого упоминания, а из-за некоторых других комментариев, которые тогда позволил себе полковник.

Вместе с сержантом Штормом он приехал в тот день избавить на время племянника от «КОРДС/Феникса». Изредка полковник брал его с собой пообедать – и на этот раз обед происходил на террасе отеля «Нью-Пэлас». Висящая у верхнего конца лестницы вывеска возвещала, что сегодня состоится «ФЕСТИВАЛЬ ГАМБУРГЕРОВ». Шкип заметил, что погода снова пасмурная, а Джимми Шторм сказал: «В тропиках вообще неба не бывает». Джимми оделся в штатское и вёл себя очень оживлённо: Шкип подозревал, что тот принял бензедрин.

Полковник сидел, покачиваясь на стуле и положив руку на перила террасы, за его спиной расстилалась восточная половина Сайгона, а перед ним – длинный фуршетный стол, видимо, тот самый «Фестиваль гамбургеров». В левой руке он сжимал коктейльный бокал.

– Управление сейчас в шоке. Вся эта история с Кеннеди и заваруха с заливом Свиней порядком вышибла нас из колеи. Мы не понимаем, как себя вести, как выполнять свою миссию. Тыкаемся там на Кубе как слепые котята – и мы как управление, и мы в масштабе целого государства. Мы – Россия западного полушария.