Дымовое древо - Джонсон Денис

Эванс поднял стакан:

– Ну, с пробитием!

– Да хорош.

– Чего такое?

– Не говори: «с пробитием». Это так натужно звучит, чувак.

– Хуюжно! Не натужно. Какой я есть, так я и говорю.

– Какой ты есть? Тебя что, зовут так – «С пробитием»?

– Ща объясню, чуваки, ща объясню, – Эванс отёр подбородок от пива и продолжал: – Ладно, чё уж там, был я лиственником, признаюсь вам чистосердечно. Это самое у меня было первый раз в жизни.

Они таращились на него до тех пор, пока он не вынужден был спросить:

– А у вас как?

– Ага, у меня тоже, – сказал Фишер.

– Ну а у тебя, Ковбой?

– Нет. У меня – не в первый.

– Ох и крепко же ты держишься за свою ложь.

– Да, я такой.

– Чудненько. Ты всегда был на шаг впереди.

– Всё-таки есть одна ложь, с которой пора покончить. Сегодня у меня не девятнадцатый по счёту день рождения, мне всего только восемнадцать.

– Чё?!

– Через плечо!

– Тебе только-только стукнуло восемнадцать?

– А то.

– То есть ещё вчера тебе было… семнадцать?

– Так точно.

– Боже мой! Да ты ребёнок!

– С этого дня – нет.

Эванс потянулся через шаткий столик пожать ему руку:

– А ты опережаешь нас даже сильнее, чем я подозревал.

В честь дня рождения Джеймс несколько раз проставился. Он был счастлив, весел и пьян. Теперь, в краях, где воздух ужасно влажен, а пиво – дёшево и льётся рекой, он по-настоящему понял, какой в пиве толк и для чего оно вообще нужно.

Пили они до наступления ночи. Фишера, как истинного католика, охватила чёрная туча покаяния:

– Ну точно подхвачу что-нибудь венерическое.

– Что-нибудь венерическое через резинку не подхватишь.

– Ага, – виновато буркнул Фишер, – это если у тебя получилось открыть упаковку.

– Чё?!

– Так я ж без резинки трахался! Не смог открыть упаковку! От мандража слишком уж пальцы тряслись, бля!

– В следующий раз зубами грызи, придурок убогий.

Они шли домой в темноте. Фишер отказался от утешений:

– Вот накажет меня Господь венерой!..

– Собираешься рассказать об этом на исповеди?

– Придётся.

Эванс сказал:

– «Католик» звучит забавно – рифмуется с «алкоголик».

Шутка, похоже, задела Фишера.

– Вот это действительно злые слова.

– А у тебя есть религия? – спросил Эванс у Джеймса.

– Теперь есть, это точно. Отныне я верую в Пресвятую Ебитрахиль!

Фонарика ни у кого из них не было. Дороги они не видели. Подсохшая грязь была тверда как бетон, и они то и дело спотыкались на ухабах. Эванс крикнул:

– Мы смогли!

– Я знаю! Мы смогли! Это как… – Фишер вдруг утратил дар речи.

– Я знаю! – воскликнул Эванс. – Это! О-хер-ен-но! Я так мощно кончил, что у меня чуть головка не взорвалась!

Фишер взмолился:

– Ладно вам, парни, ну скажите – вы правда трахались в резинке?

– А как же, в резинке, конечно.

– Ты в следующий раз тоже лучше надевай, – посоветовал Джеймс.

– В какой следующий раз? Больше никогда этого делать не стану.

– Пиздишь!

– Молю бога, чтобы я венеру не подхватил. Ссать охереть как больно, а кончать тоже больно.

– Когда кончаешь, должно быть похоже, будто тебе нож в жопу втыкают.

– Хуже этого разве только бешенство.

– Ну, бешенство хотя бы от бляди не подцепить.

– Базаришь?

– Бля. Будто я знаю!

– Если только она тебя не укусит!

Вернувшись в лагерь, они поначалу старались вести себя тихо, но как только нашли бункер № 4, Эванс громко прошептал:

– Поверить не могу! Если уж я сдохну, так хотя бы не девственником!

Фишел сел сгорбившись на свою койку. Его словно одолела морская болезнь:

– Мне так дурно… Зря я это сделал… Это был мой первый раз, и я за него поплатился…

Эванс растянулся на койке, поглаживая себя между ног:

– Чуваки, я просто хочу расцеловать свой собственный хер, потому что так его люблю, ведь я могу ЕБАТЬСЯ!

Из другого бункера кто-то крикнул:

– Ладно, а теперь ебись-ка ты КОНЁМ и ЗАТКНИ УЖЕ НАКОНЕЦ ХЛЕБАЛО!

Фишер в темноте опустился на колени:

– Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пресвятая Богородица, Иисусе Христе и все святые угодники, не дайте мне подцепить венеру!

– Не знаю даже, как это описать, – сказал Эванс, – но когда я кончил, я лежал на ней сверху, и она типа как свела ноги вместе и типа как… потёрла одну ногу о другую. И это было… в натуре клёво!

Джеймс признался:

– Я всё боялся, что меня не отпустит, у меня же как будто всё время сосёт под ложечкой, вот тут, – потрогал он себя ниже грудины. – Но в кои-то веки в этой сраной дыре я почувствовал, что мне больше не надо бояться. Потому что я пьяный в жопу и потому, что мне наконец восемнадцать.

– Ой, чуваки, – вздохнул Фишер. – Она меня вымотала. Высосала из меня все силы. Они работают на Вьетконг. Эти шлюхи работают на Вьетконг!

* * *

В июне, во время сезона дождей, на шоссе, неподалёку от медпункта Кэти в городке Шадек в дельте Меконга, ей назначил встречу мужчина по имени Колин Раппапорт. К месту встречи он прибыл на вездеходе. Мистер Раппапорт находился в командировке по поручению Всемирной попечительской службы, в которой тогда работал. Он помог ей погрузить рюкзак и грохочущий чёрный велосипед на заднее кресло своей машины, и они направились в сиротский приют в восьми километрах езды по дороге, проложенной американцами.

Кэти уже несколько раз с ним пересекалась – давно, ещё в Маниле. Тогда Колин был тощ, теперь же стал дороден, так как целый год, а то и больше, прожил в Штатах. Сидя за рулём, он отложил свою соломенную шляпу и протёр макушку намокшим носовым платком. Он всегда был лыс. Трудно была сыскать человека лысее Колина Раппапорта.

– Как вам нравится ваша поездка?

– Господи, Кэти, я-то думал, с этих людей хватит одной только бедности.

– Разве это не так?

– То есть я никогда не задумывался о том, что́ может натворить война.

– Со временем это всё становится смешным. Я не шучу. Настолько всё это сводит с ума, что просто смех разбирает.

Когда они прибыли в сиротский приют имени императора Бао Дая, неухоженный персонал как раз нареза́л горстку гнилых овощей и сваливал их в котёл с закипающей дождевой водой.

– Это Ван, – указала она Раппапорту на молодого человека, который поспешно кинулся вытирать ладони о футболку.

– А, мисс Кэти, как хорошо, что вы приехали, давайте я вас провожу, – сказал Ван, пожал руку Раппапорту и повёл их по тёмной лестнице на третий этаж здания (раньше в нём располагался какой-то завод) – там в шести клетушках из мелкоячеистой проволочной сетки на голом полу ютилось двести детей, распределённых по возрасту.

Воздух был чёрен от мух и пропитан запахом мочи и тухлятины. Восьмилеткам Ван велел встать, построиться в шеренги в поношенных и грязных шортиках и майках и хором спеть приветственную песню – на всём её протяжении Раппапорт стоял неподвижно с застывшей на губах улыбкой; потом Кэти повела его опять вниз и на улицу к малярийному изолятору – крытому жестью сарайчику, где в темноте и тишине лежало с десяток больных. Кэти прошлась между ними, заглядывая в раскрытые веки и рты.

– Все живы, – сообщила она Колину.

Когда они вышли, двое служащих на пару подняли котёл и потащили его к главному корпусу, причём один держал в свободной руке половник.

– О господи, – поразился Колин. – И вот этим их кормят!

Кэти свернула с ним под дерево, где они и сели прямо на землю. Он сказал:

– Я-то думал, это отходы. Помои из-под грязной посуды.

– Находясь в чистилище, мы с нежностью вспоминаем ад.

– Кажется, я вас понял.

Подошёл Ван и принёс два стакана чаю.

– Не бойтесь, вода кипячёная, – заверила Кэти.

Колин зажал стакан между ногами. Вынул из левого нагрудного кармана сигару, а из правого – зажигалку.

– Ну и бардак у них здесь, верно?

– На всей планете. Наступили лихие времена, времена зла… Простите, я, наверно, несу какой-то болезненный бред?