Честь - Трити Умригар

долго сидели в тишине и темноте. В какой-то момент Смита почувствовала соленые слезы на лице, но не могла определить, чьи они — Мохана или ее собственные. Кто-то повернулся первым и сократил расстояние между ними, кто-то первым поцеловал другого, а другой с благодарностью ответил. Смита забыла, кто был первым. Горе уравняло их. Тьма лишила языка, сомнений и стеснения. Они прильнули друг к другу, утягивая друг друга в объятия.

Потом резко остановились; Мохан отстранился. Смита увидела в его лице… что это было? Угрызения совести? Он провел пальцами по волосам. Она чувствовала, как он от нее ускользает.

— Мохан, — сказала она, и в это единственное слово вместились весь ее страх, одиночество, вина и смятение.

Мохан взял ее лицо в свои руки, приблизил к своему. Его глаза вопросительно смотрели на нее, пытались ее прочесть; он провел указательным пальцем по ее губам.

— Джаан[71], — прошептал он, опустил голову, и мир исчез; она уже не знала, где кончается Мохан и начинается она, где грань между ними всеми: Миной и Абдулом, ею и Моханом, Индией и Америкой, прошлым и будущим, жизнью и смертью. Она уже не знала, утешает она или утешают ее; исцеляют ее или исцеляет она. В голове промелькнула последняя сознательная мысль — что все это неважно, главное, что сегодня ни ей, ни ему не придется быть в одиночестве.

Утро встретило их жарой и духотой; в голубом небе не было ни облачка.

В доме, где они готовили завтрак для амми и Абру, погода часто менялась: когда Мохан смотрел на Смиту, становилось теплее, а когда он выходил из комнаты и пропадал из виду, по коже пробегал холодок. Свет и тень. Жар и холод.

Больше всего ей хотелось весь день проваляться с Моханом в постели, но новый день бесцеремонно вмешивался в их идиллию. Она хотела забыть, что Мина мертва, хотела, чтобы Мохан покрывал ее веки поцелуями, стирая ужасы, запечатлевшиеся на сетчатке; чтобы он целовал ее в губы, заглушая ее крики.

Но Мохан проснулся в шесть с другим именем на устах: Абру.

Анджали позвонила в восемь. По ее изможденному голосу Смита догадалась, что она не спала. Она хотела посочувствовать ей, но не могла заставить себя утешить Анджали. Может, через несколько дней она сможет, но пока в голове вертелась мысль, что трагедия случилась отчасти по вине Анджали. Если бы Мохан и Смита не приехали вовремя, амми и Абру тоже бы убили. Мысль о том, что ребенок мог пострадать, жалила, как удар кнута.

По указанию Анджали утром Смита и Мохан поехали в ближайший к Бирваду полицейский участок, оставив Абру дома с амми. Инспектор, принявший у них заявление, не проявлял ни малейшего интереса к их словам, ковырял в зубах и пялился на грудь Смиты. Она еле удержалась, чтобы не спросить, сколько ему заплатил Рупал. Лишь когда Смита сказала, что напишет о случившемся статью в американскую газету, он встрепенулся, взглянул ей в глаза и обвинил ее в том, что она порочит репутацию Индии за границей.

Равнодушие инспектора разожгло ее гнев, и ей не терпелось приступить к работе над статьей. Может, удастся заинтересовать этой историей какую-нибудь индийскую газету? По дороге в полицейский участок она поговорила с Шэннон, хоть и сожалела о том, что приходится сообщать новость о смерти Мины, пока та еще восстанавливается после операции. Шэннон пообещала написать повторный репортаж, когда вернется на работу.

— Хочешь, съездим в Бирвад? — спросил Мохан, когда они вышли из участка. — Организуем Мине нормальные похороны.

Смита задумалась.

— Я хочу скорее вернуться к Абру, — сказала она, — и начать работать над статьей. — Она замялась. — Знаю, это звучит ужасно. И не хочу показаться бессердечной. Но в данных обстоятельствах, думаю, Мина сама хотела бы, чтобы мы занялись ее дочерью, а не ее останками.

Мохан кивнул и включил задний ход.

— Это не бессердечно. К тому же разве Мина не говорила, что четыре месяца, что она прожила с мужем, были самыми счастливыми в ее жизни?

— Да.

— Тогда и оставим ее там, где она была счастлива.

Они пока не обсуждали, что произошло между ними вчерашней ночью. Смита ни о чем не жалела; жаль только, что они сблизились при таких обстоятельствах и теперь едва ли смогут отличить любовь от тоски, удовольствие — от горя, а желание — от жажды утешения. Сгодилось бы вчера любое теплое тело? Она спрашивала себя об этом и знала ответ. Один лишь Мохан мог ее утешить, и ни к кому другому она не хотела идти за утешением. Они занимались любовью торжественно; в их ласках было отчаяние, но и глубокая чувственность. После она на несколько часов погрузилась в глубокий сон, а когда проснулась, услышав голос Мины, Мохан был рядом, лежал и обнимал ее, удерживая на месте и не давая расколоться пополам. Все утро ей не хотелось ни на миг его покидать; она с трудом держала себя в руках, чтобы не погладить его по щеке в машине, не взять его руку и не положить себе на колени. Он отступил в сторону и дал ей возможность решать, была ли эта совместная ночь случайностью, о которой никто из них больше никогда не упомянет, или чем-то важным. Его порядочность, то, что он вел себя с неизменным для него благородством, разумеется, лишь усиливала ее желание. Но теплые чувства, которые она к нему питала, помогли принять решение: она не хотела разбивать ему сердце. Она поможет ему устроить амми и Абру, напишет статью и уедет. Надо уезжать из Индии, пока они оба не вовлеклись в эти отношения. Прошлая ночь могла быть случайной или неслучайной, но одно она знала точно: если это продолжится, одному из них будет больно, и этим человеком будет Мохан. Смита не боялась разбитого сердца. Их вчерашняя близость пробудила в ней голод, громадный и необъяснимый, как сама Индия. Этот голод вызывал желание впустить Мохана в самый сокровенный уголок ее сердца и оставить его там, но он же вызывал желание его оттолкнуть. Вот почему она была хорошим корреспондентом: она умела уходить и не оглядываться, не привязываться к местам и людям. Уйти от Мохана будет не так легко. Но лучше все-таки оставить его в покое.

— Все в порядке? — тихо спросил Мохан, глядя прямо перед собой, и Смита поняла, что он заметил ее смятение.

— Нет, — ответила она и притворилась, что не так поняла вопрос. — Мина по-прежнему мертва.

Вечером они вышли,